Великие пророки и мыслители. Нравственные учения от Моисея до наших дней

Так в этической теории Канта в дополнение к постулату свободы появились два новых постулата — бессмертия души и бытия Бога. Постулат свободы необходим как условие происхождения нравственности, а постулаты бессмертия и Бога как условия ее реализации. Строительство здания этической теории Канта закончилось, оно оказалось на фундаменте постулата свободы и под крышей постулатов бессмертия души и бытия Бога. Но стало ли оно от этого более надежным?

Постулаты чистого практического разума, которые по замыслу должны были бы укрепить практический разум на самом деле поставили под сомнение его чистоту. Если речь действительно идет о чистом практическом разуме, то зачем ему нужны постулаты? Если нравственный закон обладает абсолютной необходимостью, то не становятся ли излишними все поиски условий его существования? Словом, идея абсолютности морали, означает, что этика не может искать оправдания ни в логике, ни в праксиологии. Она сама становится для них высшей апелляционной инстанцией. Кант понимал это. Он сформулировал первотезис человеческой духовности о первенстве практического разума перед теоретическим. Но самим своим стремлением доказать этот тезис он опровергал его.

Можно, конечно, еще видеть в постулатах Канта выражение субъективной необходимости человека как несовершенного разумного существа — ведь постулат есть «необходимое предположение, стало быть, только необходимая гипотеза в отношении субъекта для исполнения ее объективных, но практических законов» (305). Это — всего лишь костыли для такого хромоножки, как человек. Но в этом случае они неудачно называются постулатами чистого практического разума. Их скорее следовало бы поименовать постулатами грязного практического разума.

Нельзя полностью исключать еще одну интерпретацию постулатов чистого практического разума, согласно которой они как раз из-за того, что не удались, являются скрытым запретом на любые суждения о сверхчувственном мире, кроме того, что содержится в нравственном законе. Правда, такому допущению мешает серьезность, с которой Кант разрабатывает свое учение о постулатах. Как бы то ни было Кант не удержался на высоте нравственного видения человека.

По крайней мере, дважды европейская философия поднималась на эту головокружительную вершину и оба раза срывалась с нее. Первый раз это случилось с Платоном. Своим учением о занебесье как царстве морали Платон по сути дела постулировал мораль в качестве высшей реальности и тем самым сменил сам вектор человеческого познания. Теперь уже вопросом и проблемой становилась не мирская укорененность морали, а моральная оправданность самого мира. Вопрос о рациональном обосновании морали должен был бы трансформироваться в вопрос о моральных границах и целях познания. Правда, сам Платон таких выводов не сделал. Очарованный разумом, он не мог пойти на ограничение его власти. Чтобы остаться верным гносеологизму, он вынужден был прибегнуть к мифотворчеству. Кант повторил духовный опыт Платона. Поднявшись до понимания нравственности как абсолютной необходимости, изначальной, всеобщей и общезначимой основы человеческой духовности, он затем задался целью подвести под нее гносеологические подпорки постулатов чистого практического разума.

От учения о долге к учению о добродетелях

Мораль в понимании Канта укоренена в недосягаемых глубинах ноуменального мира и устремлена в бесконечность бессмертной души и Бога. Она словно сказочная птица поднимает человека вверх и несет его по воздуху на волшебных крыльях долга. Долг может удержать человека в небе, когда он есть, но вот вопрос: что может сделать должное сущим, какие земные силы заставляют человека подниматься туда в небо, и почему, оказавшись там, взором он остается неотрывно прикован к земле? Говоря по другому, как мораль вписана в материю человеческого поведения? Это — вопрос о том, как долг может стать добродетелью.

Альберт Швейцер считал, что многообразные этические усилия философии так или иначе направлены на поиск заложенного в мышлении основного принципа нравственности. Если это утверждение верно, то адекватное воплощение оно нашло именно в этике Канта, нормативное содержание которой исчерпывается нравственным законом категорического императива, а теоретическое содержание — научным комментарием к нему. Согласно Канту, нравственность есть долг, требующий поступать только согласно таким максимам, которые могут быть возведены во всеобщий закон. И больше она ничего не означает. Таков нравственный закон, рассмотренный сам по себе, в его объективном содержании. Если бы он был законом природы или провидения, то такой научно-объективированный анализ был достаточным. Однако нравственный закон есть закон свободы. Он представляет собой ограничение, которое каждое разумное существо само налагает на себя, в силу чего, собственно говоря, оно и может считаться разумным. Отсюда — необходимость рассмотрения нравственного закона в субъективной перспективе, осмыслить его не только как долг, но и как добродетель. Так, в этике Канта учение о долге, рассмотренное в «Основоположении к метафизике нравов», дополняется учением о добродетели, говоря точнее: интерпретируется также в качестве учения о добродетели, чему посвящена его «Метафизика нравственности». Как метафизика природы предполагает априорное познание из понятий, так метафизика нравов предполагает априорные принципы внутреннего законодательства. Моральный принцип «на деле есть нечто иное как смутно представляемая метафизика, заложенная от природы в разуме каждого человека» [69] . Практическим основоположением является не эвдемония, которая неизбежно оборачивается гетерономией воли, а элевтерономия, означающая, что действующий субъект (не абстрактное лицо, а конкретный живой индивид) сам задает закон своей воле. На место традиционного для этики принципа счастья Кант воздвигает принцип свободы.

69

И.Кант. Соч. в шести томах. Т. 4 (2). М. 1965. С. 308.

«Метафизичность» человеческой деятельности обнаруживается в ее целесообразном характере. «Цель, — пишет Кант, — есть предмет произвола (разумного существа), посредством представления о котором произвол определяется к действию для создания этого произвола» [70] . Человека можно принудить к поступкам, но не к целям. Это бы противоречило самому понятию цели. Человек действует сообразно цели, которую он сам себе ставит: действует — значит использует средства, совершая действия, которые ведут к его цели. Цель привязывает деятельность к произволу субъекта как разумного существа, средства включают ее в причинную связь мира. Человека можно заставить применять средства, совершать поступки, которые ведут к некой чуждой ему цели, но его нельзя заставить сделать последнюю своей целью. Иметь цель поступка есть шагсвободы, считает Кант.

70

Там же, с. 315.

Вопрос о трансформации долга в добродетель оказывается вопросом о целях чистого практического разума, которые суть в то же время долг. Это — цели, средства достижения которых являются таким же предметом произвола как сами цели. К ним нельзя принудить внешним образом, они достигаются только и исключительно через самопринуждение. Этика рассматривает человека в аспекте его принадлежности к роду человеческому в качестве homo noumenon. Индивид поднимается до этого уровня, представительствует от имени человечества и человечности, что в лексике Канта есть одно и то же, в той мере, в какой избирает в качестве своих личных целей цели ноуменального мира, которые приобретают действенность в форме долга. В этом смысле «этика может быть определена как система целей чистого практического разума» [71] .

71

И. Кант. Метафизика нравственности. С. 314.

Здесь происходит граница между нравственностью и правом, которая есть не только граница между внутренним законодательством и внешним законодательством, но и одновременно также граница между материальным содержанием свободы и ее формальными условиями. Поступки всегда объективны, сами по себе имеют цену, которая определяется неким единым формальным критерием, не зависящим от того, кто их совершил. В то же время они всегда есть чьи-то поступки, входят в субъективную реальность через те замыслы, которые индивид связывал с ними, те цели, к которым он через из посредство стремился. Поступки соответственно могут быть рассмотрены как из вне, в качестве выражения некой воли вообще, так и изнутри, в качестве выражения конкретной субъективной воли. В первом случае мы имеем внешний долг, правовую обязанность, во втором случае — внутренний долг, этическую добродетель. Так, необходимость выполнения договорного обещания есть правовой долг, при этом неважно, в силу чего человек его выполняет и что может твориться в его душе, когда он его выполняет. Но выполнять его только потому, что это есть долг и с сознанием собственного достоинства, которое не уменьшается, а только возрастает, если при этом пришлось преодолеть иные мотивы, относится к этической сфере. По Канту этика отличается от права способом обязывания — тем, что она не просто предписывает долг, а связывает его с внутренними целями деятельности.

Вопрос об этических добродетелях оказывается вопросом о целях, которые суть в то же время долг. Таких целей, согласно Канту, две: собственное совершенство и чужое счастье. Собственное совершенство не является продолжением природного процесса в человеке, то, что заложено в человеке от природы, получено от него в дар и не может быть долгом. Долг всегда означает «принуждение к неохотно принятой цели» [72] . Соответственно совершенство есть движение в направлении, обратном природной первобытности. К собственно человеческому состоянию, когда индивид способен свободно ставить себе цели и развивает культуру воли до добродетельного образа мыслей — следования мотиву долга. Что касается чужого счастья, то суть дела здесь состоит в том, что индивид отказывается принуждать других следовать долгу, ибо это может сделать только он сам.

72

И. Кант. Метафизика нравственности… С. 320.

В обоих случаях моральность целей состоит в том, что их материей является мотив долга: стремлением к собственному совершенству индивид нацеливает себя на долг как мотив своего поведения; желанием счастья другому он признает за ним право на совершенство по его собственным представлениям о долге. Превращение долга в добродетель означает тем самым, что он из всеобще-личной формы переходит в индивидуальный мотив поведения. «Добродетель есть моральная твердость воли человека в соблюдении им долга» [73] . В сущности это — все, что Кант говорит о добродетелях. Никакого расчлененного представления о добродетелях и никакого каталога добродетелей, различающихся между собой особенным содержанием, мы у него не находим. Его учение о добродетелях только оттеняет нравственный закон долга, подчеркивая тот (правда, весьма существенный) момент, что он наново учреждается и приобретает жизненность в каждой индивидуальной воле.

73

И. Кант. Метафизика нравственности. С. 341.

Кант в этике кружит на одном и том же пятачке категорического императива, или долга. Насколько он методичен, последователен в утверждении того, что императив нравственности безусловен, категоричен, не знает никаких исключений, настолько же последовательно он стремится ограничить себя его нормативными рамками. Нет ничего, что могло бы поставить под сомнение, поколебать мотив долга. И в то же время нет ничего, что имело бы безусловно обязывающий смысл помимо него. В этом смысле весьма интересно разделение Кантом долга на совершенный и несовершенный.