Великие пророки и мыслители. Нравственные учения от Моисея до наших дней

Человечество, если судить о нем по критериям моралистов, не просто двигалось вниз по наклонной плоскости. Оно делало это в ускоряющемся темпе и к настоящему времени достигло стадии, когда процесс стал необратимым. Достаточно очевидная истина заключается в том, что сегодня оно отстоит от моральных идеалов намного дальше, чем тогда, когда они были провозглашены. Дальше не только по времени, но и по существу. «Если бы общество в его нынешнем состоянии буквально последовало моральным заветам Евангелий, это привело бы к его немедленной гибели» ¹, — пишет англо-американский философ XX века Уайтхед. И он совершенно прав. Разве совместима, например, рыночная конкуренция с милосердием доброго самаритянина? И что бы стало со всей финансовой системой — этой несущей конструкцией западной цивилизации, — если бы вдруг банкиры решили последовать совету, который Иисус дал богатому юноше?! Уайтхед прав. Можно только добавить, что предписания Типитаки или Корана были бы для цивилизации столь же губительными. Человек как бы самой исторической средой поставлен в такие условия, когда он не то что не хочет, но и не может обнаружить добрую волю.

Великие моралисты не смогли сделать то, в чем видели свою основную задачу — воспрепятствовать развитию, которое они считали упадком. В чем же тогда состоял действительный смысл их деятельности? Почему люди сохраняют к ним благоговейное отношение и тем больше клянутся их заповедями, чем меньше следуют им на деле? Роль великих моралистов в истории человечества можно уподобить роли отца, который запретами и угрозами уберегает сына от опасных действий. Даже если ему это полностью не удается и сын, случается, ранит себе ногу или наносит какой-нибудь иной ущерб, то мы всегда можем сказать, что, не будь отцовских предостережений, все могло бы окончиться намного хуже. Да и сын, став взрослым и разумным человеком, не станет ругать отца за выдумки о страшных разбойниках и сказочных подземных царствах. Он поймет, что отец таким образом хранил его детство, и будет благодарен ему. Возвышенный пафос моралистов был спасительным противовесом материальной устремленности цивилизации.

Цивилизация действительно по преимуществу была озабочена тем, чтобы нагулять тело. Она мало и чем дальше, тем меньше думала о том, чтобы очищать душу. Оставим открытым вопрос о том, правомерно ли такое направление развития оценивать как упадок. Заметим только: без голоса, считавшего его упадком, кричавшего во все горло: «Люди, остановитесь! Вы обрекаете себя на гибель!», без этого грозного, хотя и панического, предупреждения судьба цивилизации могла бы сложиться значительно более печально. Сколько культур и народов исчезло с лица земли?! Человечество также не застраховано от этой опасности. И если оно пока миновало ее, и, в целом, жизненными оказались те культуры, которые базируются на учениях великих моралистов, то логично предположить, что в значительной степени это произошло благодаря этим учениям.

Дети со временем научаются действовать разумно без мелочной опеки и устрашающих запретов родителей. Это признак того, что они становятся взрослыми. Точно так же взрослеет человечество. Соответственно меняется роль морали и великих моралистов в обществе. Меняется — не значит умаляется. Для сына, ставшего взрослым и зрелым, отец приобретает новое, еще более важное значение — оставаясь отцом, он становится еще и другом, первым советчиком.

Два исторических образа морали

Великие моралисты не ограничивались формулированием универсальных моральных принципов и общей стратегии жизни, делегируя самим действующим индивидам их конкретизацию применительно к единичным ситуациям. Они одновременно предписывали более детальные правила, вычерчивали (с разной степенью полноты) сам рисунок достойной (с их точки зрения) жизни человека. Они фактически брали на себя роль учителей морали. Это обстоятельство ставит под сомнение их статус и миссию, если учесть, что все они в той или иной форме намечали перспективу нравственного самосовершенствования индивидов. Получается: учителя морального самосовершенствования учат тому, чему научить нельзя, поскольку это — самосовершенствование и поскольку оно ни в одном индивиде (а, следовательно и в том, кто учит) не может получить завершения. Впрочем, они сознавали двусмысленность своего положения и пытались найти для него оправдания; так, пророки говорили, что они по непонятным им причинам призваны для своей миссии Богом и лишь передают его слова; Сократ полагал, что он словно, повивальная бабка, только помогает родиться добродетели, которая заключена в душе каждого человека, как ребенок во чреве матери; Толстой от обвинения, будто он принуждает людей к непротивлению злу силой, открещивается тем, что он просто свидетельствует истину, до которой дошёл.

Характер учений великих моралистов, заключающих развернутую программу нравственной жизни, а также сам факт их учительства позволяют заключить, что они принадлежат к традиционному обществу, которое среди прочего характеризуется тем, что люди во всей своей деятельной массе не обрели нравственной зрелости и потому нуждаются в духовной опеке. Такое заключение, хотя его нельзя назвать лишенным оснований, является всё же, в целом, слишком общим и неспецифичным. Оно слишком общее, так как не учитывает качественных различий внутри традиционного общества. Его неспецифичность состоит в том, что оно исходит не из собственной истории морали, а подверстывает ее под общесоциологические схемы, к тому же не совсем строгие.

На мой взгляд, ни историю нравственности и, даже более широко, культуры, ни место и роль в ней великих моралистов, нельзя правильно понять, если исходить из деления истории общества на современность (модерн), сформированную новоевропейской цивилизацией и именуемую в литературе также индустриальным обществом, буржуазным обществом, демократическим обществом, капитализмом, и традиционное общество, относя к последнему всё, что предшествует современности. Такое деление, несомненно, очень ценно и продуктивно для понимания и социологического описания исторического процесса на стадии непосредственного возникновения и распространения современности. Но оно совершенно недостаточно для осмысления предшествующей истории, в которой очевидным образом различаются два качественно различных (при том во всем важнейшим параметрам общественной жизни) состояния: а) дописьменная первобытность, существовавшая в форме общинной кровно-родственной организации и не осознававшая себя в исторической перспективе; б) цивилизованная история, базирующаяся на разделении труда, частной собственности, моногамной семье и существующая в форме государственно-территориальной организации. Это второе состояние, несомненно, намного ближе к современности, чем первобытности и может рассматриваться как её первая (начальная, подготовительная) стадия. Оно не только ближе к современности, но в некоторых существенных признаках однотипно с ней. Великие моралисты принадлежат к этому состоянию, которое тоже можно квалифицировать как традиционное общество, но в ином смысле, чем первобытный строй. Они обозначили переход от первобытного варварства к цивилизованной истории: заложили духовно-нравственные основы возникающих цивилизаций и стали их своеобразным олицетворением. Они знаменуют начало истории в собственном смысле слова, открывают её в человеке и для человека, как специфический способ существования человека. Они задают нравственную высоту, своего рода беспредельный предел человеческой истории (а чем иным еще, если не такой высотой и пределом являются буддистская нирвана, конфуцианский благородный муж, моисеева обетованная земля, христианско-мусульманский рай, сократово отождествление добродетели и знания, эпикурова атараксия?!). Великие моралисты являются предвестниками новоевропейской современности. В известном смысле они принадлежат ей.

Первобытность характеризовалась тем, что нравственность была непосредственно вписана в повседневность, составляла её нерефлектированную суть. Она прямо вытекала из четкого, самоочевидного и что, особенно важно, всепроникающего разделения индивидов на «своих» и «чужих», которое, по всей вероятности, воспринималось как разделение на людей и не людей (показательным для ценностного строя той эпохи являются зафиксированные у ряда доживших до наших времен древнейших народов совпадение их самоназвания со словом «человек»). Субъектом поведения являлась община, индивиды были лишь его органами. Соответственно поведение индивидов регламентировалось сугубо внешним образом (по преимуществу через табу), оценки принимали в расчет только фиксированные поступки при полном игнорировании их психологической составляющей. Это не означает, что поведенческие схемы навязывались индивидам вопреки их желаниям, скорее наоборот, сами желания, весь психический строй индивидов полностью совпадал с их поведенческим каноном. Психологические движущие силы поведения индивидов в рамках первобытной нравственности как особой программы жизненной активности отличались от инстинктов животных только тем, что это были осознанные инстинкты. Так, обычай кровной мести, который регулировал отношения между разными кровно-родственными объединениями, противостоящими друг другу в качестве «своих» и «чужих», был формой ограничения их первоначальной абсолютной враждебности. Воспитательно-педагогическая проблема состояла не в том, чтобы побудить индивидов к мести, а в том, чтобы сдерживать их мстительный порыв определенными рамками. Сама диспозиция индивида по отношению к норме в этом случае была совершенно иной, чем в последующие эпохи: не было опасности, что индивид будет увиливать от налагаемой нормой обязанности, опасность заключалась в том, что он может переусердствовать в следовании ей.

Великие моралисты обозначили качественно иную по сравнению с первобытностью стадию нравственного развития. Чем далее наш взгляд проникает в глубь истории, тем более человек предстает перед нами опутанным разнообразными правилами, запретами и предписаниями, соблюдение которых считается безусловно обязательным. Максимально клишированным и сакрализованным с этой точки зрения является самая седая древность. Не с великих моралистов начался процесс регламентации, табуирования поведения. Напротив, их усилия были направлены на детабуирование, высвобождение индивидов из паутины ограничений. Скажем, если Моисей и Мухаммед санкционируют некоторые (например, пищевые) запреты, то это не значит, что они вводят их. Они просто сохраняют эти запреты, отбрасывая массу других, которые практиковались до них. Они их минимизируют. Это — внешняя и, можно сказать, количественная сторона преобразований в общественных нравах, связанных с деятельностью великих моралистов. Суть же состоит в том, что они задали принципиально новый образ человека как особого, привилегированного существа, выделенного из ряда всех других живых существ и отличающегося от них тем, что он способен развивать, совершенствовать себя и условия своей жизни. В понимании поведения они сместили акценты с поступка на намерение и с коллективной ответственности на индивидуальную. Великие моралисты не просто сузили объём правил, жестко описывающих и предписывающих нравственный канон поведения в тех или иных сферах жизни (они это сделали, хотя и оставшаяся совокупность правил в некоторых случаях, как, например, в случаях тех же Моисея и Мухаммеда, является очень большой). Само выполнение этих правил они поставили в зависимость от доброй воли индивидов, меры их совершенства. Качественное отличие нравственности как ее понимали и культивировали великие моралисты от первобытной нравственности наглядно можно видеть на примере отличия золотого правила нравственности от талиона, резюмировавшего обычай кровной мести: золотое правило снимает общинные ограничения морального горизонта и апеллирует к доброй воле индивидов, талион исходит из деления людей на «своих» и «чужих» и обязывает принимать в расчет только внешние поступки.

Великие моралисты олицетворяют постпервобытную стадию духовнонравственного развития человечества, когда мораль выступает преимущественно в форме субъективной ответственности. При всех, иногда очень больших различиях, существующих между их моральными учениями, они могут быть интерпретированы как вариации персоналистской этики намерений. Мораль с точки зрения великих моралистов опирается на желание индивида быть моральным и его готовность к самодисциплине. Всё, что требуется от индивида для того, чтобы стать моральным, он находит в себе. Индивид, стремясь к наилучшему для себя, становится моральной личностью, и, становясь моральной личностью, добивается наилучшего для себя.

Критикуя мораль в том виде, в каком она осмыслена и символизирована христианством и философами-моралистами от Сократа до Канта, Ницше характеризовал ее как мораль намерений и противопоставлял более древней морали поступков (себя Ницше, как уже говорилось, считал провозвестником новой эпохи нравственной истории, в которой намерения сливаются с поступками и мораль совпадает со всепоглощающей волей к власти). Ницше прав в том, что мораль, став моралью намерений, перестала быть моралью поступков. Она нашла прибежище в психологии, свернулась во внутренний душевный настрой («самоотравление души», говоря языком Ницше) не от силы, а от бессилия. Это явилось следствием и выражением того, что человек потерял контроль над поступками. Есть пословица: камень, выпущенный из руки, принадлежит дьяволу — это значит, что он может упасть не туда и попасть не в того, куда и в кого целился тот, кто бросил. Так, и поступок, раз совершенный, отрывается от лежащих за ними благих намерений, как правило, оборачивается совершенно иными, часто противоположными следствиями, чем те, на которые рассчитывал его автор. И чем менее индивид оказывался властен над своими действиями и судьбой, тем более автономным и категоричным оказывался его суд над миром. Но что значат намерения, оторванные от поступков, не проверяемые ими? Как установить их нравственное качество? Так возникает потребность в правилах, нормах поведения, которые заранее формулируются в качестве нравственных и призваны стать критерием, позволяющим идентифицировать моральность намерений действующего индивида. В этих же целях выделяются определенные лица и формы поведения в качестве достойных подражания моральных образцов. Тем самым складывается некая состоящая из образцов, норм и оценок идеальная модель поведения, своего рода астральная инфраструктура общественного сознания, позволяющая и совершенно необходимая индивидам для того, чтобы идентифицировать нравственное качество своих намерений.