Великие российские историки о Смутном времени

Еще в предыдущем 1607 году Сигизмунд III отправил в Москву новое посольство с паном Витовским и князем Друцким-Соколинским во главе. Они должны были поздравить Шуйского с восшествием на престол, а главное, просить об отпуске как прежних послов, Олесницкого и Гонсевского, так и всех поляков, задержанных после убиения Лжедимитрия, в том числе Мнишков с их свитою. Сих последних Василий еще до прихода второго Самозванца велел из Ярославля перевести снова в Москву. По настоянию новых послов он дозволил им видеться не только с прежними послами, но и с Мнишками. Бояре завязали переговоры о мире; но обе стороны долго не могли сойтись в условиях. Приход Самозванца их ускорил. Василий даже позволил Рожинскому сноситься с польским посольством, надеясь, что по заключении мира поляки уйдут в отечество. Но он еще мало знал польское вероломство. Люди, приходившие от Рожинского к послам, тщательно высматривали состояние укреплений как в городе, так и в Ходынском стане, и начальник их не замедлил воспользоваться полученными сведениями. Московская рать сначала соблюдала все меры предосторожности; день и ночь бодрствовала неусыпная стража, доспехи и кони содержались наготове. Но мало-помалу бдительность ослабела, особенно вследствие толков о скором заключении мира. Тогда Рожинский однажды на заре ударил на сонный Ходынский стан, разгромил его, захватил обоз и много пушек. Но стоявший на Ваганькове царь выслал своим на помощь ближних людей, с собственными дворовыми отрядами, и те после жестокой битвы прогнали ляхов до речки Химки. Такое вероломство, однако, не помешало заключению договора, который состоялся на следующих главных условиях: в течение трех лет и одиннадцати месяцев соблюдается перемирие, во время которого будет приступлено к утверждению прочного мира; обе стороны остаются при том, чем владеют; князю Рожинскому и его товарищам немедленно воротиться в отечество; воеводу Сендомирского и всех задержанных поляков освободить; Марине впредь не именовать себя московскою царицею и пр.

Василий поспешил исполнением договора, скрепленного обоюдною присягою; вместе с послами он отпустил Мнишков и других панов с их свитою под прикрытием отряда, которым начальствовал князь Владимир Долгорукий. Но поляки нисколько не думали исполнять договор. Никто из них не покинул Тушинского лагеря. Из него вышли 2000 конницы только для того, чтобы перехватить Мнишков на дороге в Литву. Этим отрядом начальствовали Александр Зборовский и Ян Стадницкий.

Чтобы избежать городов, перешедших на сторону Лжедимитрия II, поляков повезли не прямо на Смоленск, а кружным путем через Углич и Тверь. Целый месяц ехали они по местам пустынным, болотистым или до того лесистым, что дорогу иногда приходилось прокладывать топорами; причем путники терпели большой недостаток в продовольствии. Среди самих поляков существовало разногласие. Одни паны желали избежать встречи с тушинскими отрядами, чтобы поскорее воротиться на родину; они знали, что из Тушина разосланы были в западные города грамоты с приказанием задержать отпущенных из Москвы панов и литовских послов и посадить их под стражу. Другие, наоборот, втайне ожидали погони и желали попасть в руки тушинцев. Во главе последних стояли Мнишки и старший из первых послов, Олесницкий. Кончилось тем, что обе стороны заспорили между собою и разделились. Гонсевский и вторые послы с частию русского конвоя переправились через Волгу и потом благополучно достигли литовского рубежа; а Мнишки и Олесницкий нарочно замедлили свое движение и направились прямо на Смоленск. Русский конвой, ввиду многочисленной и вооруженной польской свиты, не решился действовать силою и также разделился. Недалеко от крепости Белой отряд Зборовского нагнал вторую партию поляков (по-видимому, имея от нее тайные уведомления); после небольшой стычки русский конвой рассеялся; Олесницкий и Мнишки со свитою попали в руки тушинцев. (Вторая половина августа 1608 года.)

В это самое время из Литвы вступил в пределы Московского государства известный своею воинскою отвагою Ян Петр Сапега, староста Усвятский, родственник литовского канцлера, по всей вероятности, подвигнутый его же внушениями. Он собрал до 7000 ратников и вел их на помощь Тушинскому вору (как прозвали его русские) или царику (как называли его поляки). Сей последний прислал литовскому искателю приключений обещание великих наград; только просил, чтобы он не позволял своим воинам грабить Московскую землю. Случайно Сапега стоял станом неподалеку от того места, где Зборовский захватил названную польскую партию. Узнав о том, Марина отдалась под покровительство Сапеги; он взял ее под свою охрану, и все вместе направились к Тушину. По дороге в местах, передавшихся Самозванцу, Марину встречали с почестями как свою царицу. Между Мнишками и Лжедимитрием II втайне завязались деятельные переговоры.

Доселе, вследствие разноречивых слухов, Марина еще могла мечтать о том, что, может быть, ее мужу действительно удалось как-нибудь спастись от смерти. Но теперь всякая надежда должна была исчезнуть. Возлюбленный супруг не только не спешил к ней на встречу, но стал присылать разных лиц, которые прямо потребовали от нее, чтобы она публично признала его своим мужем; нашлись и словоохотливые поляки, которые сообщили ей о нем разные неутешительные подробности. Женское чувство заговорило в честолюбивой польке, и она отвечала отказом. Сапега стоял около Тушина отдельным лагерем, и тут целую неделю тянулись переговоры с Самозванцем. Рожинский и сам Сапега уговаривали Марину уступить необходимости. Наконец прибегли к помощи старого Мнишки. Царик обещал ему выполнить обязательства своего предшественника, т. е. кроме большой суммы денег, отдать ему Северское княжество, когда утвердится на московском престоле. Старый интриган вновь продал свою дочь и убедил ее согласиться. Ему помог иезуит, уверив ее, что она должна жертвовать собою для блага Римской церкви. После того состоялась торжественная встреча ввиду всего войска. Марина преодолела свое отвращение к Тушинскому вору и бросилась ему в объятия. Тот же иезуит тайно их обвенчал. При сем Марина выговорила условие, чтобы царик не пользовался супружескими правами, пока не завладеет Москвою; но это условие потом не было соблюдено. Юрий Мнишек, пожив несколько времени в Тушинском лагере, воротился в Польшу. Впоследствии, когда дело его нового зятя не подвигалось вперед и Сигизмунд III сам задумал поход в Московскую землю, Мнишек по требованию короля прекратил даже переписку с дочерью и, по-видимому, оставил ее на произвол судьбы; на что Марина горько жаловалась ему в своих письмах.

В то время как Тушинский вор осаждал Москву, в областях кипела борьба между его сторонниками и населением, оставшимся верным царю Василию. На Рязанскую землю царик еще до прихода своего под Москву послал Лисовского с толпою казаков и русских воров. Тот засел в Зарайске. Главный вождь рязанцев Прокопий Ляпунов незадолго до того был сильно ранен в ногу при осаде Пронска, который передался на сторону Самозванца. Поэтому в товарищах с рязанским воеводою князем Ив. Андр. Хованским на Лисовского вместо Прокопа пошел брат его Захар; но сей последний не владел его талантами, а отличался только буйным нравом и пьянством. Лисовский воспользовался неустройством рязанского ополчения и разбил его наголову. После того он напал на Коломну, взял ее приступом и разграбил. Отсюда он двинулся к Москве и соединился с Тушинским вором, имея под своим начальством до 30 000 человек разного сброда и ведя взятого им в плен коломенского епископа Иосифа, которого велел привязать к пушке. (Этот Иосиф вместе с Гермогеном не одобрял брака первого Самозванца с Мариной.) В Москве решили помешать соединению Лисовского с Тушином, и навстречу первому царь послал трехполковое войско под главным начальством князя Ивана Семеновича Куракина. В битвах Смутной эпохи этот Куракин, наряду с Михаилом Скопиным и немногими другими боярами, выдается военными способностями. Он сошелся с неприятелем на берегах Москвы у Медвежьего брода и поразил его, так что Лисовский только с остатком своего полчища достиг Тушинского лагеря. Епископ Иосиф был освобожден из плена, и самая Коломна вновь занята царским отрядом. Таким образом, сообщение Москвы с Рязанской украйной и главная часть этой украйны остались в руках Шуйского.

Прибытие Яна Сапеги значительно усиливало Тушинского вора. Теперь около него собралось тысяч пятнадцать хорошо вооруженных поляков и западноруссов; казаков было вдвое более того. Запорожцы массами двинулись тогда в Московское государство, как хищные птицы, почуявшие падаль. Вместе с русскими изменниками количество всех отрядов, стоявших под знаменами второго Лжедимитрия, заключало в себе до 100 000 человек. Но не было одного общего предводителя, не было единодушия. Скоро обнаружилось, что Рожинский не мог ужиться в согласии с гордым Сапегою, который не хотел ему подчиниться и думал гетманствовать в войске царика. Чтобы избежать дальнейшего соперничества, решено было дать Сапеге отдельное начальство. Ему поручили взятие Троице-Сергиевой Лавры, которая служила главным опорным пунктом для поддержания связи между Москвою и северными Волжскими областями, для получения оттуда подвозов и подкреплений. Сама по себе она привлекала жадность поляков накопленными в ней богатствами, и они надеялись захватить их в свои руки. Кроме того, сия обитель важна была своим духовным влиянием на народ, который питал к ней особое уважение, и кого она признавала царем, того он считал более законным. Когда Сапега выступил из Тушина, царь Василий задумал повторить с ним то же, что недавно удалось сделать с Лисовским, и выслал против него также трехполкную рать, числом свыше 30 000 человек. Но главное начальство над нею он вверил Ивану Шуйскому, одному из своих неспособных братьев. Москвитяне ударили на неприятеля около села Рахмана и вначале одержали верх; поляки дрогнули; сам Сапега ранен пулею в лицо. Но тогда он с несколькими запасными хоругвями гусар и пятигорцев произвел отчаянную атаку, от которой москвитяне в свою очередь смешались и затем обратились в бегство. Большая часть ратников после этого поражения разъехалась по домам, и воеводы воротились в столицу с немногими людьми. А победитель продолжал свое движение на Троицкую Лавру.

Поражение под Рахмановом произвело большое смятение в столице. Многие служилые люди, собранные из разных областей, пришли в уныние и стали покидать Москву: частию они возвращались в свои уезды, частию уходили в Тушино. Василий Иванович захотел устыдить малодушных и объявил, что там он намерен сидеть в осаде, но что никого не удерживает; кто хочет служить ему, пусть служит, а кто не хочет, пусть уходит. Духовенство принялось вновь (кажется, в третий раз) приводить москвичей к присяге на верность царю Василию. Никто, конечно, не объявлял заранее о своей измене, и все служилые люди давали присягу. Она, однако, не помешала многим дворянам и детям боярским вскоре потом уехать в Тушино. В числе отъехавших находилось и несколько знатных людей, каковы князья Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, Дмитрий Мамстрюкович Черкасский, Сицкий, Засекины и др. В Тушине подобные изменники встречали ласковый прием, получали жалованные грамоты на поместья и вотчины, награждались саном боярина, окольничего и т. п. В случае же какого неудовольствия уехавшие возвращались потом в Москву с видом раскаяния. Царь Василий при своих стесненных обстоятельствах не смел их наказывать, а напротив, должен был миловать и даже награждать. Пожив в Москве, некоторые потом уходили опять в Тушино. Подобные «перелеты» — как их называли современники — иногда по несколько раз совершали свои переходы из одного лагеря в другой и оставались безнаказанными. В Москве даже многие семьи старались кого-либо из родственников своих посылать на службу в Тушино, чтобы иметь себе защитников и ходатаев на случай торжества Тушинского вора. Летописец говорит, что бывали иногда такие случаи: люди сидят вместе за одной трапезой в царствующем граде; после же трапезы одни едут в царские палаты, а другие скачут в тушинские таборы. Так обыкновенно падает общественная нравственность в подобные смутные времена, когда никто не может поручиться за завтрашний день.

Немалую роль играла в этих изменах и корысть. Как знатные люди уходили в Тушино и выпрашивали там себе титулы и поместья, так многие торговые люди тайком уезжали туда же с своими товарами, и, взяв за них хорошую цену, опять возвращались в город. И вот, меж тем как в столице во всем испытывали недостаток и нужду, в Тушине, наоборот, имели во всем изобилие, щеголяли в нарядных одеждах и жили весело. Отряды фуражиров рыскали по окрестным областям, насильно забирали у жителей скот, живность, хлеб, овес, сено и всякие припасы, которые привозили в Тушино. Поляки заставляли русских возить себе вино, пиво и мед, и постоянно бражничали. Не было также недостатка в женщинах, ибо вместе с припасами забирали по городам и селам красивых женщин и девушек. Ляхи не только забирали женщин у простолюдинов, но нередко отнимали их у начальных русских людей, перешедших на сторону Лжедимитрия, и потом возвращали только за большой выкуп. Презрение их к русским изменникам было столь велико, что они позволяли себе такие проделки: возьмут выкуп, а пленницу все-таки не отдадут и требуют вторичного выкупа, или после выдачи ее засылают на пути засаду и только что освобожденную пленницу опять отнимают силою оружия. Бывали, по словам летописца, и другие случаи: жены и девицы так свыкались с своими насильниками, что не хотели расстаться с ними, и, будучи выкуплены, сами к ним убегали.

Летописец — современник (Палицын) с глубоким негодованием говорит о поведении русских изменников. Они так усердствовали ляхам и литве, что в сражениях становились впереди и заслоняли их своею грудью. Когда ляхи брали в плен какого-либо доброго воина из царской рати, они оставляли его в живых и сохраняли; но если он попадал в плен к русским изменникам, то последние бросались на него, как дикие звери, и разносили по суставам, так что сами поляки содрогались от их зверства; а изменники называли таковых «худяками» и «жонками» за их мягкосердие. На походах, когда встречались непроходимые лесистые и болотистые места, ляхи иногда становились в тупик и не знали, как быть; но русские изменники спешили для них наводить мосты и гати или прокладывать тропинки и таким образом их проводили. И вот какие-нибудь две-три сотни ляхов или литвы (т. е. западноруссов), которых гораздо многочисленнейшие русские изменники могли бы в таких глухих местах истребить всех до единого, идут благополучно поодиночке вдоль тропинок, находясь как бы под охраною русских людей. А когда случится разграбить какое село или город, то всю лучшую добычу поляки берут себе и даже забранное русскими отнимают у них. И всякое насилие, учиненное ими, изменники переносят благодушно. С тупым равнодушием русские воры смотрели, как ляхи и западноруссы, державшиеся или латинской веры, или какой реформатской схизмы, грабили и оскверняли монастыри и святые храмы, запирали в них скот, брали ризы на свои одежды, воздухи и шитые пелены употребляли вместо попон или дарили их на наряды своим блудницам; пили и ели из церковных сосудов; иноков и священников мучили всякими пытками, допрашивая, где спрятаны сокровища; а потом предавали их смерти или заставляли исполнять на себя всякие черные работы: молоть хлеб, колоть дрова, носить воду, мыть грязные порты, ходить за конями, стеречь скот и т. п. Мало того, во время бражничанья заставляли на свою потеху таких «святолепных» мужей петь срамные песни и плясать; а непослушных умерщвляли.

По части грабительства и опустошения с русскими ворами могли поспорить только казаки: чего не могли унести с собою, то предавали уничтожению; если это было жито какое, его или жгли, или сыпали в воду, в грязь, топтали конями; дома и утварь если не жгли, то рубили на части, чтобы ни жить в них, ни пользоваться ими никто не мог. А людей истребляли разными варварскими способами: свергали с высоких городских башен, бросали с крутого берега в речную глубину, привязав камень на шею, расстреливали из луков и самопалов, перебивали пополам голени; маленьких детей бросали в огонь перед очами родителей, разбивали о пороги и углы или втыкали на копья и сабли. Красивых жен и девиц, а также скромных иноков насильно уводили в свои станы; но многие из них, чтобы не подвергнуться осквернению, налагали на себя руки или бросались в реку и топились. Особенно свирепствовали холопы: следуя разрешению Тушинского вора, они издевались над бывшими своими господами, и, связав их, перед ними насиловали их жен и сестер. Вообще современник-летописец не пожалел самых мрачных красок, чтобы изобразить бедственное состояние Московской Руси в Смутную эпоху.

Оба соперника, боровшиеся тогда за московский престол, оказывались гораздо ниже своего положения: Тушинский царик был игрушкою в руках поляков; а царем Василием Шуйским бояре «играли как детищем», по выражению того же летописца. Согласно с обычаями времени и своим личным характером, Шуйский то обращался к заступничеству Церкви и св. угодников, то прибегал к грубому суеверию. Например, если верить иноземному свидетельству, он собирал колдунов; по их совету приказывал вырезать младенцев из чрева беременных женщин, а также убивать коней, чтобы достать их сердце, и все это зарывать в землю около того места, где стояло царское войско, и будто бы оно оставалось невредимо, пока не выступало за черту. В то же время в столице распускались слухи о чудесных видениях, которых удостаивался тот или другой благочестивый человек: ночью в каком-либо храме виделся яркий свет или слышались поющие голоса, или являлась сама Богородица, которая умоляла Христа пощадить стольный город и не предавать его в руки врагов, и Он обещал, если люди покаятся. Вследствие чего налагался пост и пелись молебны. Эти рассказы и молебствия несомненно действовали на воображение и чувство набожных москвичей и многих укрепляли в твердом стоянии против Тушинского вора. Самые «перелеты» иногда поддерживали их твердость: из Тушинского лагеря они приносили полную уверенность в самозванстве этого вора и говорили, что он ничего общего не имеет с первым названым Димитрием. Особенное впечатление произвело громогласное объявление о том князя Василия Масальского, который из Тушина с раскаянием воротился на службу царю Василию. А общее убеждение в самозванстве в свою очередь еще более укрепляло почитание мощей царевича Димитрия и вселяло веру в заступничество сего нового угодника.