Великие смерти: Тургенев. Достоевский. Блок. Булгаков

Он чувствовал, что так будет. «Я уткнусь головой белобрысою в недописанный лист», — предсказал за десять лет до смерти в стихотворении с красноречивым, почти надрывным, не свойственным ироничному создателю «Дьяволиады» и «Роковых яиц» названием «Похороны». И предсказание, как всегда, сбылось...

А «Похороны», которые писались на исходе 1930 года, — произведение уникальное не только своим названием. Кажется, это единственный случай, когда он сетует Господу — самому Господу! — на бесчисленные удары судьбы. Удары, под которыми, признается доктор Булгаков, он «изнемог». И вопрошает в отчаянии:

Почему ты меня не берег? Почему ты меня подстерег?

Стихотворение не закончено, то есть тоже представляет собой «недописанный лист». А дописанный? Последний дописанный?

Последним дописанным листом, последним полностью завершенным произведением Михаила Афанасьевича Булгакова следует считать пьесу, под которой стоит дата окончания работы: 24 июля 1939 года Действие же начинается сорока годами раньше, причем начинается весьма круто — с изгнания главного героя из освещенного именем Господа заведения. «Нам, как христианам, остается только помолиться о возвращении его на истинный путь...»

Заведение это — семинария, имя же героя — Сталин. Впрочем, Сталиным он тогда еще не был, звали его Иосифом Джугашвили, и из Тифлисской духовной семинарии исключили его не по религиозным, а по сугубо политическим соображениям.

Пьеса о Сталине? В 1939 году? Пьеса, в которой главный герой изображен и впрямь героем — отважным, умным, ироничным... «Потомки! — словно непосредственно к нам обращается в романе о Мольере Булгаков. — Не спешите бросать камнями в великого сатирика! О, как труден путь певца под неусыпным наблюдением грозной власти!»

Итак, пьеса о Сталине. Что это, приходит на ум, как не сделка с дьяволом, но не будем забывать, что дьявол в тогдашнем булгаковском понимании — это «часть той силы, что всегда хочет зла и вечно совершает благо». Так звучит взятый из Гете эпиграф к «Мастеру и Маргарите», однако в данном конкретном случае дьявол не принес блага. Пьеса о Сталине «Батум», на которую Булгаков возлагал столько надежд, стала спусковым крючком болезни, за какие-то полгода сведшей его в могилу. Мистика? Ну что же, «я, — говорил он о себе, — МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ», говорил с гордостью, нарочито выделяя на бумаге эти два слова.

А бумага-то — сугубо официальная, адресована она «правительству СССР» и выделенных слов в ней много. Вот только главные слова почему-то так оставил. Самые главные... «Я прошу принять во внимание, что невозможность писать равносильна для меня погребению заживо».

Не приняли во внимание... И тогда он, настаивавший, что у дьявола «никаких прототипов нет», пустил в ход свое последнее оружие — сочинил пьесу о дьяволе, назвав его по имени. И — от руки дьявола погиб.

Это, по Булгакову, достойный конец. Или, во всяком случае, закономерный. «Нельзя трагически погибшему Пушкину, — полемизировал он с создателем монументального труда «Пушкин в жизни» Викентием Викентьевичем Вересаевым, которого пригласил в соавторы пьесы о великом поэте и который потом, будучи порядочным человеком, от этой чести отказался, — нельзя трагически погибшему Пушкину в качестве убийцы предоставить опереточного бального офицерика».

В его случае убийца был отнюдь не опереточный, и Булгаков это отлично понимал...

Итак, пьеса была закончена 24 июля 1939 года, но мысль писать ее возникла гораздо раньше. Еще в феврале 1935 года Елена Сергеевна занесла в дневник: «Михаил Афанасьевич окончательно решил писать пьесу о Сталине». И на той же странице: «Сегодня в «Правде» статья под названием «Балетная фальшь» о «Светлом ручье». Жаль Шостаковича, его вовлекли в халтуру: авторы либретто хотели угодить».

Совершенно ясно, кому угодить, с кем, опять-таки используем это выражение, вступить в сделку, и не менее ясно, чем это в конце концов чревато. В воспоминаниях сотрудника литературной части Художественного театра Виталия Виленкина приводятся слова Булгакова, сказанные им в ответ на предложение «осуществить его давний замысел и написать пьесу о молодом Сталине, о начале его революционной деятельности»: «Нет, это рискованно для меня. Это плохо кончится».

И все-таки взялся. Не в 1935 году, когда, по словам жены, «окончательно решил» (стало быть, не окончательно, стало быть, колебался и откладывал до последнего, пока не прижало так, что другого выхода уже и не видел), а в 1939-м. 16 января Елена Сергеевна записывает в дневнике: «Миша взялся... за пьесу о Сталине». Дело пошло споро. «И вчера и сегодня, — радуется (и надеется, очень надеется!) Елена Сергеевна, — Миша пишет пьесу, выдумывает при этом и для будущих картин положения, образы, изучает материал. Бог даст, удача будет».

Бог не дал... Хотя вначале вроде бы пообещал: пьесу приняли на ура, тут же подписали договор, пошли звонки из других городов: Киева, Казани, Воронежа. Все рвались ставить спектакль о вожде. 14 августа бригада Художественного театра во главе с автором пьесы отправилась на Кавказ для изучения натуры — «с полным комфортом, в международном вагоне, — пишет в своем мемуарном очерке Виленкин. — Елена Сергеевна тут же устроила отъездной «банкет», с пирожками, ананасами в коньяке и т. п. Было весело. Пренебрегая суевериями, выпили за успех».

Рано выпили... В Серпухове в вагон вошла почтальонша и громко спросила, где здесь бухгалтер — бухгалтеру телеграмма.

«Михаил Афанасьевич, — рассказывает Виленкин, — сидел в углу у окна, и я вдруг увидел, что лицо его сделалось серым». Понял, что никакому не бухгалтеру телеграмма — ему, Булгакову, и понял, что в ней.

Роковая телеграмма эта сохранилась до наших дней. В ней, не считая подписи, всего пять слов: «Надобность поездки отпала возвращайтесь Москву».

Надо ли описывать состояние драматурга? «Описывать его состояние не стоит. Тот, у кого не снимали пьес, — читаем в «Жизни господина де Мольера», — никогда все равно этого не поймет, а тот, у кого их снимали, в описаниях не нуждается».

Виленкин и другой сотрудник театра сошли с поезда прямо в Серпухове, а парализованные известием Булгаков с женой доехали до Тулы, где их ждала еще одна, аналогичная первой, телеграмма, на сей раз «молния». Пришлось подчиниться. Да и зачем им нужен был теперь Кавказ?

В Москву возвращались на машине. «Миша одной рукой закрывал глаза от солнца, — записала на следующий день Елена Сергеевна, — а другой держался за меня и говорил: навстречу чему мы мчимся? Может быть — смерти?»

Тогда она не приняла всерьез его слов, посчитала их преувеличением, да и теплилась надежда, что все, может быть, образуется.

Не знала еще, что запрет на постановку исходил с самого верху, из секретариата Сталина. Тот самолично прочел пьесу... и не узнал себя. Или, напротив, узнал. Слишком хорошо узнал... Игра, ставка в которой была не только пьеса, но и жизнь, оказалась проигранной. В отличие от жены Булгаков со своей феноменальной способностью предвидеть будущее понял это сразу. «Совершенно ясно и просто предо мной лег лотерейный билет с надписью — смерть». Он написал это 16 лет назад в фельетоне «Сорок сороков», посвященном Москве, которая когда-то встретила его весьма недоброжелательно и которая теперь, по сути дела, убила его. Потрясение было столь велико, что наследственная, годами дремавшая болезнь пробудилась и начала свою разрушительную работу. Даже симптомы проявились в тот же буквально день. «Через три часа бешеной езды, — пишет в дневнике Елена Сергеевна, — были на квартире. Миша не позволил зажечь свет: горели свечи».