Великий Бисмарк. Железом и кровью

В начале 1863 года главной проблемой европейской дипломатии стал польский вопрос. В русской части Польши вспыхнуло в очередной раз мощное восстание под лозунгом национального освобождения. Восставшие пользовались симпатиями практически всей Западной Европы. В роли их адвоката традиционно выступила Франция, требовавшая воссоздания польского государства. Британская политическая элита заняла похожие позиции. Среди прусских либералов дело поляков также пользовалось большой популярностью – Российскую империю они считали воплощением абсолютистской деспотии, темной силой, угнетающей маленький свободолюбивый народ, источником силы европейской реакции. Даже при императорском дворе в Петербурге существовала достаточно сильная партия, которая считала необходимым пойти на компромисс с восставшими и предоставить им широкую автономию.

Что касается Бисмарка, то он смотрел на это дело совершенно иначе. В какой-то степени это объясняется отношением главы правительства к славянским соседям. Неприязнь к полякам «железный канцлер» сохранял от начала и до конца своей жизни. Очевидно, источником такого отношения был во многом менталитет остэльбского юнкера – значительная часть восточных провинций Пруссии отошла к ней после разделов Речи Посполитой в XVIII веке и была заселена поляками, которые, если бы им удалось воссоздать национальное государство, могли потребовать эти территории обратно. В марте 1861 года Бисмарк писал сестре: «Бейте поляков до тех пор, пока они не испустят дух; я сочувствую их положения, но, если мы хотим продолжить свое существование, у нас нет другого пути, кроме как искоренить их. Волк тоже не виновен в том, что Господь создал его таким, и все же его убивают за это при первой возможности» ^[242]. В ноябре того же года он писал тогдашнему министру иностранных дел Бернсторфу: «Каждый успех польского национального движения есть поражение для Пруссии, и мы должны вести борьбу не по законам гражданского правосудия, а по законам войны» ^[243]. При этом нужно подчеркнуть, что какой-то радикальной расовой ненависти к полякам у Бисмарка все же не было. Он считал польские земли неотъемлемой частью прусского государства, знал в определенном объеме польский язык и неоднократно советовал кронпринцу учить этому языку своих детей.

Неудивительно, что в сложившейся ситуации Бисмарк выступил в поддержку жесткого курса российского правительства. Создание независимой Польши он считал катастрофой для Пруссии, поскольку последняя обрела бы в лице нового государства перманентного врага – «союзника для любого противника, который нападет на нас» ^[244]. Кроме того, в сложившейся ситуации он увидел шанс положить конец российско-французскому сближению и выступить в роли единственного союзника Петербурга в Европе. В личном письме Горчакову Бисмарк заявил, что Россия и Пруссия должны действовать солидарно, как будто являются одной страной.

В конце января в Петербург был направлен генерал-адъютант короля Густав фон Альвенслебен. В его полномочия входило согласование с царским правительством мер, необходимых для противодействия восставшим. Кроме того, он должен был, как значилось в собственноручно составленной Бисмарком инструкции, сообщить Александру II, что «позиция обоих дворов по отношению к польской революции – это позиция двух союзников, которым угрожает общий враг» ^[245]. 8 февраля Альвенслебен подписал в Петербурге конвенцию, вошедшую в историю под его именем. В соответствии с ней войска обоих государств должны были сотрудничать при подавлении восстания, получив право пересекать границу при преследовании повстанцев; поляков же, которые попытаются пересечь границу, следовало останавливать и отправлять обратно.

Подписание конвенции имело для Бисмарка два позитивных последствия. Во-первых, она значительно укрепила доверие к нему монарха, который воочию убедился, что новый министр-президент действует с позиций монархической солидарности, придерживаясь традиционной консервативной линии сотрудничества с Петербургом против революционной заразы. Во-вторых – и это было важно в долгосрочной перспективе – Бисмарк смог обеспечить себе благожелательное отношение со стороны российской правящей элиты и способствовал резкому охлаждению отношений между Петербургом и Парижем. Вся важность этого приобретения обнаружилась уже достаточно скоро.

В своих воспоминаниях Бисмарк писал: «Военная конвенция, заключенная в Петербурге в феврале 1863 г. генералом Густавом фон Альвенслебеном, имела для прусской политики скорее дипломатическое, нежели военное значение. Она олицетворяла собой победу, одержанную в кабинете русского царя прусской политикой над польской, которая была представлена Горчаковым, великим князем Константином, Велепольским и другими влиятельными лицами. Достигнутый таким образом результат опирался на непосредственное решение императора вопреки стремлениям министров. Соглашение военно-политического характера, которое заключила Россия с германским противником панславизма против польского «братского племени», нанесло решительный удар намерениям полонизирующей партии при русском дворе; в этом смысле довольно незначительное с военной точки зрения соглашение выполнило свою задачу с лихвой. Военной надобности в нем в тот момент не было, русские войска были достаточно сильны, и успехи инсургентов существовали в значительной своей части лишь в весьма иной раз фантастических донесениях, которые заказывались из Парижа, фабриковались в Мысловицах, помечались то границей, то театром военных действий, то Варшавой и появлялись сперва в одном берлинском листке, а затем уже обходили европейскую прессу. Конвенция была удачным шахматным ходом, решившим исход партии, которую разыгрывали друг против друга в недрах русского кабинета антипольское монархическое и полонизирующее панславистское влияния» ^[246]. Несмотря на то что Бисмарк явно преувеличивал масштаб своего успеха, с ним сложно не согласиться. Вскоре со стороны России последовало предложение о союзе, которое глава прусского правительства, однако, счел за лучшее аккуратно отклонить.

Однако реакция общественности внутри Пруссии оказалась весьма болезненной. Р. Шмидт справедливо утверждает, что «в тот момент польский маневр стоил Бисмарку последних остатков доверия со стороны либералов» ^[247]. Главу правительства в палате депутатов и прессе обвиняли в том, что он поддерживает зверства русских варваров, что он стал слепым вассалом Романовых, что он опозорил свою страну. Тем временем министр-президент вынужден был отбивать атаки Австрии, которая возобновила свое наступление внутри Германского союза.

Очередной акт в затянувшейся драме соперничества двух держав был открыт еще в августе 1862 года. Австрийский посланник во Франкфурте предложил созвать собрание представителей ландтагов отдельных государств, которое бы обсудило перспективы принятия единых законодательных актов в сфере гражданского права на всей территории Германского союза. Для Бисмарка это было неприемлемо в двояком отношении. Во-первых, такая реформа представляла, по сути, вмешательство во внутренние дела Пруссии, против чего он неизменно и последовательно выступал на протяжении всей своей политической карьеры. Во-вторых, в условиях противостояния парламента и правительства в Берлине было бы большой ошибкой давать либеральным депутатам новое пространство для деятельности. Поэтому министр-президент оказал все возможное сопротивление проекту Вены. В декабре 1862 г. он несколько раз встречался с австрийским послом в Берлине А. Каройи, которому высказал свои соображения по поводу дальнейшего развития австро-прусских отношений. Причем сделал он это в достаточно категоричном, почти угрожающем тоне. Бисмарк прямо заявил, что Северная Германия является сферой интересов Пруссии. «Для нас является жизненной необходимостью иметь возможность свободно действовать в нашей естественной среде, Северной Германии. (…) Мы должны получить достаточно пространства для нашего политического существования». Пруссия с удовольствием поддержит Австрию на Балканах, если та, в свою очередь, не будет пытаться оттеснить Берлин на вторые роли в Германии. «Если Австрия будет продолжать свою нынешнюю политику и ограничивать нашу свободу и сферу деятельности, то вы вызовете катастрофы, которые в конечном счете приведут к войне», – резюмировал Бисмарк. Он откровенно признал, что нынешнее внутриполитическое положение не позволяет идти на какие-либо уступки: «Сегодняшнему правительству, вовлеченному в тяжелый конституционный конфликт, присущ жизненный интерес удерживать авторитет Пруссии за рубежом на максимально возможном уровне. Если оно откажется от этого, то не сможет удержаться у власти. (…) Кроме того, нынешнему министерству досталось тяжелое наследство 12-летней прусской слабости и бессилия, которые приучили заграницу к тому, чтобы не обращать внимания на произносимые в изобилии громкие слова, поскольку можно было с уверенностью рассчитывать на то, что за ними не последует никаких действий. Это может погубить Пруссию, и это будет изменено». Защищая свои интересы, Пруссия не остановится перед выходом из Германского союза, а это «поставит Германию на порог гражданской войны» ^[248]. Инструкции, которые Бисмарк одновременно направил прусскому посланнику во Франкфурте Узедому, свидетельствуют о том, что он был действительно готов пойти на обострение отношений. Параллельно с этим прусское руководство оказало давление на зависимые от него малые германские государства, пугая их перспективой конфликта, от которого они пострадают в первую очередь.

В итоге 22 января 1863 года австрийский проект был отвергнут бундестагом. При этом прусский посланник выступил с заявлением, которое потрясло присутствующих: не собрание депутатов ландтагов, а общегерманский парламент, избранный на основе прямых и равных выборов, может представлять немецкую нацию как целое. Впервые идея, которую лелеял Бисмарк, была озвучена. Пока еще не оформленный в виде конкретного предложения, этот тезис обозначил тот путь, которым он собирался идти в германском вопросе. В памятной записке от 25 декабря 1862 года глава правительства четко изложил свою точку зрения – «конструкция Германского Союза стала источником не усиления, а ослабления мощи и значения Пруссии», следовательно, ее необходимо разрушить ^[249]. Вопрос заключается в том, действительно ли Бисмарк готов был пойти на раздел сфер влияния с Веной или это был тактический шаг, а основной целью изначально было полное вытеснение Австрии из Германии? Судя по всему, в критической внутриполитической ситуации 1862–1863 годов прусский министр-президент с радостью согласился бы на то, чтобы удовлетвориться свободой действий севернее Майна, поскольку это стало бы весьма значительным успехом, в котором он отчаянно нуждался. Однако в Вене пойти на такой шаг совершенно не были готовы.

Тем временем австрийская дипломатия предприняла еще одну, более опасную попытку переиграть Бисмарка. Понимая, что Германский союз в его нынешнем виде не полностью отвечает интересам Вены, Франц Иосиф с помощью своих советников составил к лету 1863 года план масштабной реформы. Во главе Союза должна была теперь находиться директория из пяти членов, где у австрийского представителя были председательские полномочия. Пруссия оказывалась в такой директории в явном меньшинстве. Раз в три года должен был собираться союзный парламент, составленный из делегаций ландтагов отдельных государств. Изюминка плана, который до поры держался в строжайшем секрете, заключалась в том, что его должны были обсуждать не профессиональные дипломаты во Франкфурте, а непосредственно германские монархи. Для этой цели предполагалось созвать специальный конгресс немецких князей. Тем самым Бисмарк оказался бы вне игры.

3 августа Франц-Иосиф внезапно появился на курорте Гаштейн, где в это время отдыхал прусский король. Он в общих чертах обрисовал содержание австрийского проекта и пригласил Вильгельма принять участие в конгрессе, который должен был открыться во Франкфурте две недели спустя. Расчет строился на том, что прусский король, с присущей ему идеей монархической солидарности, не сможет проигнорировать приглашение. В своих мемуарах Бисмарк рассказывал о реакции Вильгельма: «Он не почувствовал сначала того унижения, которое заключалось для Пруссии во внезапности этого приглашения, этого вызова с кратким сроком явки. Австрийское предложение понравилось ему, возможно, из-за содержавшегося в нем элемента солидарности государей в борьбе против парламентского либерализма, который беспокоил тогда его самого в Берлине. Королева Елизавета, которую мы встретили в Вильдбаде, на пути из Гаштейна в Баден, также настаивала предо мной, что надо ехать во Франкфурт. Я возразил: «Если король не примет другого решения, то я поеду и буду устраивать там его дела, но я уже не вернусь в Берлин министром». Королеву эта перспектива, по-видимому, встревожила, и она перестала оспаривать перед королем мое мнение. Если бы я перестал оказывать сопротивление стремлению короля ехать во Франкфурт и, согласно его желанию, сопровождал его туда ради того, чтобы превратить на съезде князей прусско-австрийское соперничество в совместную борьбу против революции и конституционализма, то Пруссия с внешней стороны осталась бы тем же, чем она была ранее; она имела бы, разумеется, возможность воспользоваться принятыми под председательством Австрии решениями Союзного сейма, с тем чтобы добиться пересмотра своей конституции, подобно тому как были пересмотрены конституции Ганновера, Гессена, Мекленбурга, Липпе, Гамбурга и Люксембурга; но тем самым она закрыла бы перед собой национально-немецкий путь» ^[250].