Великий карбункул

прочесть в них можно было не просто насмешливость аристократки, которую

забавляет жалкое провинциальное подражание придворному балу, но то более

глубокое презрение, что заставляет человека гнушаться общества себе подобных

и не допускает даже мысли о том, чтобы можно было разделить их веселье. Не

знаю, в какой мере позднейшие рассказы о леди Элинор подверглись влиянию

ужасных событий, вскоре последовавших; так или иначе, тем, кто видел ее на

балу, она запомнилась страшно возбужденной и неестественной, хотя в тот

вечер только и разговоров было, что о ее несравненной красоте и неописуемом

очаровании, которое придавала ей знаменитая мантилья. Более того, от

внимательных наблюдателей не ускользнуло, что лицо ее то вспыхивало жарким

румянцем, то покрывалось бледностью, и оживленное выражение сменялось на нем

подавленным; раз или два она даже не смогла скрыть внезапно охватившей ее

слабости, и казалось, что она вот-вот лишится чувств. Однако всякий раз она, нервически вздрогнув, овладевала собою и тут же вставляла в разговор

какое-нибудь живое и остроумное, но весьма ядовитое замечание. Слова ее и

поведение были настолько необъяснимыми, что должны были насторожить всякого

мало-мальски разумного слушателя; в самом деле, при виде ее странного, бегающего взгляда и непонятной улыбки трудно было удержаться от сомнения в

том, действительно ли она говорит то, что думает, а если так, то в здравом

ли она уме. Понемногу кружок гостей, центром которого была леди Элинор, начал редеть, и скоро там осталось только четверо мужчин. Эти четверо были

капитан Лэнгфорд, уже знакомый нам офицер; плантатор из Виргинии, прибывший

в Массачусетс по каким-то политическим делам; молодой англиканский

священник, внук британского графа; и, наконец, личный секретарь губернатора, чье подобострастие снискало ему некоторую благосклонность леди Элинор.

Время от времени в зале появлялись губернаторские слуги в богатых

ливреях, разносившие на огромных подносах французские и испанские вина и

легкие закуски. Леди Элинор, отказавшись даже от капли шампанского, опустилась в глубокое, обитое узорчатой тканью кресло с видом крайнего

утомления, причиненного то ли царящей вокруг суетой, то ли тем, что все это

зрелище ей смертельно наскучило. На мгновение она забылась и не слышала ни

смеха, ни музыки, ни голосов; и в это время какой-то молодой человек

приблизился к ней и преклонил перед ней колено. В руках он держал поднос, на

котором стоял серебряный кубок чеканной работы, до краев наполненный вином; и юноша преподнес ей этот кубок с таким благоговением, словно перед ним была

сама королева, или, вернее, с таким молитвенным трепетом, как если бы он был

жрецом, творящим жертвоприношение своему идолу. Почувствовав, что кто-то

прикоснулся к ее одежде, леди Элинор вздрогнула, открыла глаза и увидала

юношу с бледным, искаженным лицом и спутанными волосами. Это был Джервис

Хелуайз.

– Отчего вы докучаете мне своими преследованиями?
– сказала она усталым

голосом, но с меньшею холодностью, чем обыкновенно.

– Говорят, я виновата

перед вами - я заставила вас страдать.

– Пусть небо судит об этом, - отвечал Хелуайз торжественно.
– Но во

искупление вашей вины, леди Элинор, если вы можете быть виновны передо мною, и во имя вашего блага на этом и на том свете умоляю вас отпить глоток

священного вина и передать кубок по кругу. Пусть это послужит символом того, что вы не отрекаетесь от своих смертных братьев и сестер: ведь всякого, кто

презрит себе подобных, ждет участь падших ангелов!

– Где этот безумец украл священный сосуд?
– воскликнул молодой пастор.

Внимание гостей немедленно обратилось на серебряный кубок; тотчас

признали в нем сосуд для причастия, принадлежащий Старой Южной церкви; и, разумеется, он был наполнен до краев не чем иным, как священным вином!

– Уж не отравлено ли оно?
– произнес вполголоса секретарь губернатора.

– Выплесните его в глотку этому негодяю!
– свирепо вскричал виргинец.

– Вышвырните его вон!
– воскликнул капитан Лэнгфорд, грубо хватая за

плечо Джервиса Хелуайза; от его резкого движения священный кубок

опрокинулся, и вино брызнуло на мантилью леди Элинор.
– Вор он, глупец или

безумец, невозможно долее оставлять его на свободе!

– Прошу вас, джентльмены, не будьте жестоки к моему бедному поклоннику, - произнесла леди Элинор с чуть заметной утомленной улыбкой.
– Можете

удалить его отсюда, если вам непременно этого хочется; он не вызывает в моем

сердце никаких чувств, кроме одного только желания смеяться, - а ведь, по

совести говоря, мне полагалось бы проливать слезы при виде зла, которое я

причинила!

Но пока окружающие пытались увести несчастного юношу, он вырвался от

них и бросился к леди Элинор с новой, не менее странной просьбой. С безумной

страстностью он стал заклинать ее сбросить со своих плеч мантилью, в которую

она после происшествия с вином закуталась еще плотнее, как бы желая

совершенно спрятаться в ней.

– Сорвите ее, сорвите!
– кричал Джервис Хелуайз, сжимая руки в

исступленной мольбе.
– Быть может, еще не поздно! Предайте проклятую ткань

огню!

Но леди Элинор с презрительным смехом набросила вышитую мантилью на

голову, и от этого ее прекрасное лицо, наполовину скрытое пышными складками, показалось вдруг лицом какого-то чужого, таинственного и злокозненного

существа.

– Прощайте, Джервис Хелуайз!
– промолвила она.
– Сохраните меня в своей

памяти такою, как сейчас.

– Увы!
– отвечал он голосом уже не безумным, но полным скорби, как

похоронный звон.
– Нам суждено еще свидеться; бог весть, какою вы явитесь

мне тогда, - но в памяти моей останется не нынешний, а будущий ваш образ.