Великий Наполеон

Я проводил Гёте и пригласил его к обеду. Вернувшись, я записал этот первый разговор, а во время обеда я убедился из его ответов на мои вопросы, что моя запись совершенно точна. По окончании обеда Гёте пошел в театр; я хотел, чтоб он сидел близко к сцене, но это было довольно трудно, потому что в первых рядах кресел сидели коронованные особы; наследные принцы, теснясь на стульях, занимали вторые места, а сзади них все скамьи были заняты министрами и медиатизированными князьями. Я поручил Гёте Дазенкуру, который, не нарушая приличий, сумел его хорошо усадить.

Пьесы для спектаклей в Эрфурте выбирались с большой тщательностью и искусством. Их сюжет относился к героическим эпохам или к важным историческим событиям. Побуждая к изображению на сцене героических эпох, Наполеон думал вырвать всю эту древнюю германскую аристократию, среди которой он находился, из обычной для нее обстановки и заставить ее перенестись силой собственного воображения в другие страны; перед ее взором проходили люди, великие по своим личным качествам, ставшие легендарными по своим поступкам, создавшие целые народы и ведущие свое происхождение от богов.

Путешествие молодого Джамби по Пингвинии

Относящийся к Наполеону отрывок из романа Анатоля Франса «Остров Пингвинов», пародийно переосмысленной истории Франции

После девяностодневного плавания по морю я высадился в обширном и пустынном порту войнолюбивых пингвинов и по невозделанным землям добрался наконец до столицы, лежащей в развалинах. Опоясанная валами, полная казарм и арсеналов, она являла вид воинственный, но разоренный.

На улицах всякие рахитичные калеки, гордо таскавшие на себе лохмотья военных мундиров, бряцали ржавым оружием.

– Что вам здесь надо? – грубо окликнул меня у городских ворот какой-то солдат с грозно торчащими в небо усами.

– Сударь, – отвечал я ему, – я приехал сюда из любознательности – осмотреть остров.

– Это не остров, – поправил меня солдат.

– Как! – воскликнул я. – Остров пингвинов – оказывается, не остров?!

– Нет, сударь, – это инсула [1]. Прежде его действительно называли островом, но вот уже сто лет, как он, согласно декрету, именуется инсулой. Это единственная инсула во всем мире. Паспорт у вас есть?

– Вот он!

– Ступайте завизируйте его в министерстве иностранных дел.

Хромой провожатый, посланный со мною, остановился на большой площади.

– Наша инсула, как вам известно, – сказал он, – родина величайшего гения в мире – Тринко, статуя которого здесь, перед вами; обелиск, направо от вас, воздвигнут в память рождения Тринко; колонна, налево, увенчана фигурой Тринко с диадемой. А там, дальше, – триумфальная арка в честь Тринко и его семьи.

– Что же он совершил столь необыкновенного, этот Тринко? – спросил я.

– Он вел войны.

– Но в войнах нет ничего необыкновенного. Мы, малайцы, постоянно воюем.

– Возможно, но Тринко – величайший воитель всех времен и народов. Равного ему завоевателя нет и никогда не было. Входя в наш порт, вы, конечно, видели на востоке конусообразный вулканический остров Ампелофор, небольшого размера, но прославленный своими винами; а на западе – остров более обширный, который возносит к небесам ряд острых зубьев, почему и зовется Собачьей Челюстью. Он богат медной рудою. До прихода Тринко к власти оба эти острова принадлежали нам, и здесь кончались наши владения. Тринко распространил владычество пингвинов на Бирюзовый архипелаг и Зеленый континент, покорил сумрачную Дельфинию, водрузил свои знамена среди полярных льдов и в раскаленных песках африканской пустыни. Он вербовал войска во всех завоеванных странах, и на смотрах вслед за частями нашей войнолюбивой пехоты и островными гренадерами, гусарами, драгунами, артиллеристами, вслед за нашими обозниками двигались желтолицые воины в синих доспехах, подобные вставшим на свой хвост ракам; краснокожие, с перьями попугая на голове, татуированные знаками солнца и плодородия, с позвякивающими колчанами за спиной, полными отравленных стрел; чернокожие, совершенно голые, вооруженные только своими зубами и ногтями; пигмеи верхом на журавлях; гориллы, опирающиеся на дубину из цельного древесного ствола, предводительствуемые старым самцом с крестом Почетного легиона на волосатой груди. И все эти войска в порыве пламенного патриотизма устремлялись под знаменами Тринко от победы к победе. В течение тридцати лет Тринко завоевал половину известного нам мира.

– Как! – воскликнул я. – Вы владеете половиной мира?!

– Тринко завоевал ее – и потерял. Равно великий в своих поражениях, как и в победах, он отдал все, что было им завоевано. Он вынужден был отдать даже те два острова, которые раньше принадлежали нам, – Ампелофор и Собачью Челюсть. Он оставил после себя Пингвинию обнищалой и обезлюдевшей. Цвет нашего народа погиб во время этих войн. После его падения в нашем отечестве остались только горбатые да хромые, от которых мы и происходим. Зато он принес нам славу.

– Дорого же вам досталась эта слава!

– За славу сколько ни заплати – все будет недорого! – ответил мой проводник.

Примечание

1. Инсула (insula) – остров (лат.)

Отрывок из мемуаров Коленкура

Текст на русском, цитируется по переводу, помещенному в книге Е.В. Тарле «Нашествие Наполеона на Россию»

Прощаясь с Коленкуром в середине мая 1811 г. (Коленкур выехал из Петербурга 15 мая), Александр сказал ему между прочим: «Если император Наполеон начнет войну, то возможно и даже вероятно, что он нас побьет, но это ему не даст мира. Испанцы часто бывали разбиты, но от этого они не побеждены, не покорены, а ведь от Парижа до нас дальше, чем до них, и у них нет ни нашего климата, ни наших средств. Мы не скомпрометируем своего положения, у нас в тылу есть пространство, и мы сохраним хорошо организованную армию. Имея все это, никогда нельзя быть принужденным заключить мир, какие бы поражения мы ни испытали. Но можно принудить победителя к миру. Император Наполеон после Ваграма поделился этой мыслью с Чернышевым; он сам признал, что он ни за что не согласился бы вести переговоры с Австрией, если бы она не сумела сохранить армию, и при большем упорстве австрийцы добились бы лучших условий. Императору Наполеону нужны такие же быстрые результаты, как быстра его мысль; от нас он их не добьется. Я воспользуюсь его уроками. Это уроки мастера. Мы предоставим нашему климату, нашей зиме вести за нас войну. Французские солдаты храбры, но менее выносливы, чем наши: они легче падают духом. Чудеса происходят только там, где находится сам император, но он не может находиться повсюду. Кроме того, он по необходимости будет спешить возвратиться в свое государство. Я первым не обнажу меча, но я вложу его в ножны последним. Я скорее удалюсь на Камчатку, чем уступлю провинции или подпишу в моей завоеванной столице мир, который был бы только перемирием».

* * *

Стихотворение A.C. Пушкина «Полководец» (1835), посвящено Барклаю де Толли, без упоминания его имени

У русского царя в чертогах есть палата:Она не золотом, не бархатом богата;Не в ней алмаз венца хранится за стеклом;Но сверху донизу, во всю длину, кругом,Своею кистию свободной и широкойЕе разрисовал художник быстроокой.Тут нет ни сельских нимф, ни девственных мадонн,Ни фавнов с чашами, ни полногрудых жен,Ни плясок, ни охот, – а все плащи, да шпаги,Да лица, полные воинственной отваги.Толпою тесною художник поместилСюда начальников народных наших сил,Покрытых славою чудесного походаИ вечной памятью двенадцатого года.Нередко медленно меж ими я брожуИ на знакомые их образы гляжу,И, мнится, слышу их воинственные клики.Из них уж многих нет; другие, коих ликиЕще так молоды на ярком полотне,Уже состарились и никнут в тишинеГлавою лавровой…Но в сей толпе суровойОдин меня влечет всех больше. С думой новойВсегда остановлюсь пред ним – и не свожуС него моих очей. Чем долее гляжу,Тем более томим я грустию тяжелой.Он писан во весь рост. Чело, как череп голый,Высоко лоснится, и, мнится, залеглаТам грусть великая. Кругом – густая мгла;За ним – военный стан. Спокойный и угрюмый,Он, кажется, глядит с презрительною думой.Свою ли точно мысль художник обнажил,Когда он таковым его изобразил,Или невольное то было вдохновенье, —Но Доу дал ему такое выраженье.О вождь несчастливый! Суров был жребий твой:Все в жертву ты принес земле тебе чужой.Непроницаемый для взгляда черни дикой,В молчанье шел один ты с мыслию великой,И, в имени твоем звук чуждый невзлюбя,Своими криками преследуя тебя,Народ, таинственно спасаемый тобою,Ругался над твоей священной сединою.И тот, чей острый ум тебя и постигал,В угоду им тебя лукаво порицал…И долго, укреплен могущим убежденьем,Ты был неколебим пред общим заблужденьем;И на полупути был должен наконецБезмолвно уступить и лавровый венец,И власть, и замысел, обдуманный глубоко, —И в полковых рядах сокрыться одиноко.Там, устарелый вождь! как ратник молодой,Свинца веселый свист заслышавший впервой,Бросался ты в огонь, ища желанной смерти, —Вотще! —. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .О люди! жалкий род, достойный слез и смеха!Жрецы минутного, поклонники успеха!Как часто мимо вас проходит человек,Над кем ругается слепой и буйный век,Но чей высокий лик в грядущем поколеньеПоэта приведет в восторг и в умиленье!

Л.Н. Толстой, «Война и мир», о причинах войны 1812 года

Том третий. Часть первая

I

С конца 1811 года началось усиленное вооружение и сосредоточение сил Западной Европы, и в 1812 году силы эти – миллионы людей (считая тех, которые перевозили и кормили армию) двинулись с Запада на Восток, к границам России, к которым точно так же с 1811 года стягивались силы России. 12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления.

Что произвело это необычайное событие? Какие были причины его? Историки с наивной уверенностью говорят, что причинами этого события были обида, нанесенная герцогу Ольденбургскому, несоблюдение континентальной системы, властолюбие Наполеона, твердость Александра, ошибки дипломатов и т. п.

Следовательно, стоило только Меттерниху, Румянцеву или Талейрану, между выходом и раутом, хорошенько постараться и написать поискуснее бумажку или Наполеону написать к Александру: Monsieur, mon fr`ere, je consens `a rendre le duch'e au duc d’Oldenbourg, – и войны бы не было.