Великий перелом

Она прошла мимо человека, продававшего конические соломенные шляпы, которые носили и мужчины, и женщины, чтобы защититься от солнца. Дома у нее была такая. Когда маленькие чешуйчатые дьяволы только начали показывать свои отвратительные фильмы о ней, она часто надевала ее. Когда она опускала ее на лицо, то становилась почти неузнаваемой.

Но теперь она шла по улицам и хутунам Пекина с непокрытой головой и не испытывая стыда. Когда она покидала Малый рынок, какой-то мужчина злобно посмотрел на нее.

— Берегись революционного суда, — прошипела она.

Парень смущенно шарахнулся назад. Лю Хань пошла дальше.

Одну из своих машин, воспроизводящих изображение, маленькие чешуйчатые дьяволы установили на углу. В воздухе огромная Лю Хань скакала верхом на Бобби Фьоре, их кожа блестела от пота. Главное, что поразило ее, когда она смотрела на себя чуть более молодую, было то, какой сытой и спокойной она казалась. Она пожала плечами. Тогда она еще не принадлежала революции.

Один из зрителей посмотрел на нее. Он указал пальцем. Лю Хань нацелила на него палец, словно он был дулом пистолета. Мужчина решил, что надо заняться чем-то другим — причем как можно скорее.

Лю Хань пошла дальше. Маленькие дьяволы по-прежнему изо всех сил старались дискредитировать ее, но одновременно собирались вернуться к столу переговоров и обсудить все вопросы. Для нее, возможно, это означало победу.

Год назад маленькие чешуйчатые дьяволы не испытывали желания вести переговоры. Еще год назад они вообще не вели никаких переговоров, а только сметали все на своем пути. Теперь жизнь для них стала труднее, и они начинали подозревать, что она может стать еще тяжелее. Она улыбнулась. Она надеялась, что так и будет.

* * *

Новички поступали в лагерь в крайнем замешательстве и страшно запуганными. Это забавляло Давида Нуссбойма, который, сумев выжить в течение первых нескольких недель, стал не новичком, а зэком среди зэков. Он по-прежнему считался политическим заключенным, а не вором, но охранники и сотрудники НКВД перестали цепляться к нему, как ко многим коммунистам, попавшим в сети гулага.

— Вы по-прежнему стремитесь помогать партии и советскому государству, так ведь? Тогда вы, конечно, будете лгать, будете шпионить, будете делать все, что мы вам прикажем.

Это все говорилось другими, более мягкими выражениями, но смысл не менялся.

Для польского еврея партия и советское государство не намного привлекательнее, чем гитлеровский рейх. Нуссбойм говорил со своими товарищами по несчастью на ломаном русском и на идиш, а охранникам отвечал по-польски, причем быстрыми фразами на сленге, чтобы они не могли понять его.

— Это хорошо, — восхищенно сказал Антон Михайлов, когда охранник только почесал лоб, услышав ответ Нуссбойма. — Делай так и дальше, и через некоторое время они оставят тебя в покое, когда поймут, что нет смысла к тебе лезть, раз ты такой непонятливый.

— Смысла? — Нуссбойм закатил глаза к небу. — Если бы вы, безумные русские, хотели искать смысл, то никогда бы не начали с этих лагерей.

— Ты думаешь? — спросил другой зэк. — Попробуй построить социализм без угля и леса, который дают лагеря, без железных дорог, которые строят зэки, и без каналов, которые мы роем. Без лагерей вся проклятая страна просто развалилась бы.

Он говорил так, словно испытывал какую-то извращенную гордость за то, что был частью такого жизненно важного и социально необходимого предприятия.

— Может, и развалилась бы, — согласился Нуссбойм. — Эти ублюдки из НКВД отделывают зэков, как нацисты евреев. Я повидал и тех и других, и выбирать из них трудно. — Он на мгновение задумался. — Нет, беру свои слова обратно. Здесь все-таки лишь трудовые лагеря. У вас нет конвейера уничтожения, который нацисты запустили перед нашествием ящеров.

— Зачем убивать человека, когда его можно до смерти замучить работой? — спросил Михайлов. — Это… как бы получше сказать… неэффективно, вот что.

— Как? То есть то, что мы делаем здесь, ты считаешь эффективным?! — воскликнул Нуссбойм. — Можно ведь обучить шимпанзе делать такую работу.

Русский вор покачал головой.

— Шимпанзе будут умирать, Нуссбойм. Их нельзя заставить выдержать лагерь. Сердца у них разорвутся, и они погибнут. Их считают глупыми животными, но они достаточно сообразительны, чтобы понять, когда дело безнадежно. И это больше, чем можно сказать о людях.

— Я о другом, — сказал Нуссбойм. — Посмотри, что они заставляют нас делать сейчас, на бараки, которые мы строим.

— Напрасно ты жалуешься на эту работу, — сказал Михайлов. — Рудзутаку чертовски повезло, что он получил ее для нашей бригады: это намного легче, чем рубить деревья и снегу по пояс. И после такой работы возвращаешься на пары не совершенно мертвым, а только наполовину.

— Я и не спорю об этом, — с нетерпением сказал Нуссбойм: иногда он чувствовал себя единственным одноглазым зрячим в стране слепых. — Но ты хоть задумывался, что мы строим?

Михайлов посмотрел кругом и пожал плечами.

— Бараки. Строим по плану. Охранники не ругаются. Раз их это устраивает, то до остального мне дела нет. Если меня заставят делать бочки для селедки, то жаловаться не буду. Буду делать бочки.

Нуссбойм от раздражения швырнул свой молоток.

— Ты будешь делать бочки для сельди, в которых ее не будет?

— Поосторожнее, — предупредил его партнер. — Сломаешь инструмент — охранники тебя отметелят, и неважно, могут они с тобой говорить или нет. Они считают, что пинок в ребра может понять любой, и в этом они почти правы. Буду ли я делать бочки, зная, что в них не будут держать селедку? Буду, если они мне прикажут. Ты думаешь, я из тех, кто скажет им, что они ошибаются? Я что, сумасшедший?

Такое поведение типа «нагни-голову-и-делай-что-гово-рят» Нуссбойм видел и в лодзинском гетто. В гулагах оно не просто существовало, оно доминировало. Нуссбойму хотелось кричать: «А король-то голый!»

Вместо этого он подобрал молоток и стал забивать гвозди в остов нар, которые делали они с Михайловым. Он колотил по гвоздям изо всех сил, стараясь улучшить упавшее настроение.

Однако это не помогло. Протянув руку в ведро за очередным гвоздем, он спросил:

— Ты мог бы спать на нарах, которые мы делаем?