Великий раскол

— Не буду идолом звать, о-о!

Подошли четыре стрельца и молча глядели на эту сцену. У двоих из них в руках было по плети, узловатые московские чудовища, младшие сестрички кнута-батюшки: «Плеть не кнут, даст вздохнуть; а батюшка-кнут не даст и икнуть…»

— Ну-ну, сымай рубаху, не нежься, сымай! — поощрял пристав. — Сымай-ка рубашечку.

— И порки, — пояснил Никон.

Стрельцы стали раздевать поварка, развязали и сняли фартук, расстегнули и сняли подрясничек, рубаху…

— Ишь ты, почет какой, ризы сымают, — шутил пристав, — кубыть патриарха.

Никон сердито глянул на шутника.

— Мотри, Самойло… и в дыры муха падает, — проворчал он.

Поварок стоял совсем голый и ежился. Только нижняя часть худого, белого, как у женщины, тела не была обнажена.

— Порки долой! — не унимался развоевавшийся старик.

Поварок с досадой, торопливо спустил нижнее белье и повернулся спиной к своему мучителю.

— Чево ж ты смотришь, чернец?! — накинулся этот последний на Исайю.

Исайя стоял, ничего не понимая, и молчал.

— Твое дело, вели класть, — командовал старик. — Да одежду под голову.

Поварок не сопротивлялся, уже он знал Никона. Да и сечение в то время было делом обыденным: «хлеб насущный», «каша», только «березовая», «баня», «горяченькая», «припарочка» — вот синонимы сеченья…

Положили поварка. Один стрелец сел верхом на голову, другой на ноги. Поварок только сопел да как-то старался втянуть в себя то, что особенно выдавалось, как будто можно было сделать это…

Стрелец, сидевший на голове, казалось, никак не мог усесться ловко и ерзал.

— Не души, — протестовал чуть слышно оседланный.

— Чево разиня рот стоишь! — напоминал старик Исайи его обязанности.

— Валяй, ребята! — распорядился Шайсупов.

Удары посыпались на обнаженные части белого тела, которое сразу стало багроветь полосами. Несчастный поварок то глухо кричал, то грыз зубами свою одежду и задыхался…

Никон смотрел, тряся головою и шевеля губами, и считал удары на четках, как он считал на них «метания», земные поклоны…

— Не зови меня идолом сидонским, не зови Астартом… я благодатию божиею христианин…

А белое тело все багровее и багровее… Несчастный, забив себе рот рубахою, уж и не кричит… Четки перебраны уже до половины.

— Стой! Будет! — удовлетворяется наконец бывший божиею милостию великий патриарх.

Поварок встал и дрожащими руками облачается… Руки не попадают куда следует… Волосы повыдергались из косенки и падают на лицо… Одевшись кое-как, он кланяется до земли своему мучителю…

— Добро… поучили… не будешь больше меня идолить, — поучает этот последний.

Шайсупов и Исайя переглядываются, поводя руками.

— Ну, подь теперь, стряпай… Да помнишь, что я тебе заказывал ноне? — говорит старик как ни в чем не бывало. — Не забыл? А?

— Не забыл-ста, — пробормотал несчастный дрожащими губами.

— Да осетринку-то не засуши, да лучку, да сольцы в меру…

— Добро-ста…

И опять трясущаяся голова заходила ходенем и застучала клюка об рундук…

— Опять за свое! Опять добр Астарт!..

Шайсупов не вытерпел и покатился со смеху, держась обеими руками за живот…

— Ой, батюшки! Ой, Ларка! Ха-ха-ха! Умру! Ох, святой отец, ой, ой, ой! — заливался он.

— Что ты! Что ты! Обезумел!

— Ха-ха-ха! Ох, батюшки, родители мои! За что вспороли малого.

Все смотрели на хохочущего пристава с удивлением. Даже высеченный поварок улыбался сквозь слезы.

— Ха-ха-ха! Да он вить, поварок, говорит «добро-ста», ето у его привычина такая: «добро-ста» да «добро-ста», а никакого идола тут нету… А его пороть!.. Ну, дали же мы маху!

Никон еще более рассердился на такое произвольное толкование.

— Что ты меня учишь, стрелец! — накинулся он на пристава. — Вон их учи, а я учен… Ты об идоле Астарте не слыхал, а может, и про Перуна, что у нас в Новегороде палкой дрался, не слыхивал: тебе, невеголосу, что! А я в древнем писании хаживал, зубы приел гораздо…

Старик бы, вероятно, долго не перестал брюзжать, если бы в вто время не показались в воротах возы, нагру-

женные припасами, которые поставлял для его обиходу Кириллов монастырь.

Старик замахал клюкой.

— Подавай сюда, к крыльцу вези!

Инок Исайя поспешил к возам. Поварок, сделав поясной поклон, побрел за дровами. Никон, кряхтя и морщась, уселся на крыльце и ждал, Стрельцы ушли на берег купаться. Пристав стоял у крыльца и продолжал улыбаться своими узкими глазами. «Уж и чадушко же, н-ну!» — говорили лукавые глаза.

ГлаваII. У Никона гости

Из-за корму и припасов у Никона шла презельная брань со всеми десятью белозерскими монастырями, обязанными доставлять ему все необходимое, и в особенности с Кирилловым, самым богатым из них. Он, по-видимому, забыл все на свете и свое прежнее величие, и славу, и вселенскую борьбу, и падение с недосягаемой высоты, и всеобщее отчуждение, и, казалось, помнил только про один корм: «семга» да «сижки», «икорка» да «сметанка», «вишни в патоке» да «яблоки в меду», «язи» да «лещи», да «теша межукосная», да «грибки»… Это был теперь его боевой конь, с которого он готов был не сходить по целым дням и неделям: воевал с кирилловскою и иною черною братиею, строчил царю бесконечные жалобы и кляузы, нудил все про корм и жалованье и даже плел царю небывальщину, что будто бы он «наг и бос, стыдно и выйти, многие, будто бы, зазорные части не покрыты»… Старик просто лгал и озорничал со скуки и от бездействия… Он был жалок.

И теперь, когда он сидел на крыльце и, тряся головой, кряхтел, лицо его выражало, что он вот-вот на кого-нибудь сейчас накинется, на кого — это ему все равно, только бы поозорничать да выкричаться, благо ему всю ночь черти спать не давали, а просто старику не спалось, и в голову лезла всякая дрянь…

Один воз подъехал к крыльцу. Сморщенный и черный, как груша на лотке, монашек, который вел клячонку в поводу, низко поклонился и подошел под благословение…

— А ты прежде покажь, что привез, доброе ли, а тогда и суйся под благословение, — сразу обрезал его озорной старик.

Монашек попятился. Исайя, кликнув чернеца от другого воза с сеном, стал развязывать рогожу, покрывавшую воз. Этот другой чернец тоже сунулся было под благословение, но Никон прогнал его клюкой…

— Сено-то у тебя все гниль да бурьян… леших чертей им кормить разве, — ворчал он.

Развязали первый воз.

— Что в плетешке там? — воззрился старик.

— Грибки, святой отец: рыжики да белые, — смиренно отвечал морщенный монашек.

Никон, опираясь на клюку и кряхтя, встал, подошел к возу и стал клюкою ковырять связки сушеных грибов.