Великий запой. Эссе и заметки
Шрифт:
— И при всем этом они не пьют?
— Только кислые фруктовые соки и особенно пот лица своего, который течет в три ручья, отчего все, сами того не подозревая, оказываются пьяными в стельку. Но поспешим, иначе усохнем вконец.
Поднимаясь по какому-то цветущему целлулоидному холму, я удивлялся, как на каком-то чердаке может уместиться целый мир. Санитар принялся разъяснять:
— Здесь, как и повсюду, — но здесь это заметно в особенности, — пространство создается исходя из потребностей. Хотите прогуляться? Проецируете перед собой необходимое пространство и проходите его по мере того, как идете. То же самое и со временем. Подобно пауку, плетущему нить и подбирающемуся к ее концу, вы секретируете время, требующееся для свершения того, что вы наметили; и вы идете вдоль этой нити, которая видна лишь позади вас, но которой можно пользоваться лишь перед вами. Главное — все правильно рассчитать. Если нить слишком длинная, она провисает,
— Возможно, когда настанет время возвращаться, пожирая по ходу свою нить, ее узлы застрянут в глотке…
— И не будет ни капли, чтобы горло промочить. Вы это верно заметили.
Мы молча взобрались на вершину холма, и перед нашими глазами открылось беспорядочное скопление разностильных дворцов, вокзалов, маяков, храмов, заводов и памятников.
— Здесь, — сказал мне мой неутомимый проводник, — вы видите противонебесный Иерусалим, столицу верхних Беглецов. Теперь, когда ваш взгляд уже привык к хаотическому нагромождению зданий, вы можете заметить, что город разделен на три концентрические зоны. Вокруг нас располагается зона с аэродромами, портами (там, где качаются мачты), железнодорожными вокзалами, гостиницами и чистильщиками обуви; здесь живут верхние Беглецы первой категории, Неуемники. Дальше, в средней области, где высятся церкви, небоскребы, статуи и обелиски, живут Производители бесполезных предметов. Центральные кварталы, где видны красивые стеклянные постройки и безобидные пушки телескопов, а еще там, слева, — большой флюгер, это район Объяснителей. В самом центре видите собор?
— Да. А кто живет там?
— Это, так сказать, боги, сливки общества верхних Беглецов. Мы остановимся у них, и, уверяю вас, скучать нам не придется.
— А мы найдем там что-нибудь…
Он пронзил меня устрашающим взглядом.
— Думать об этом — всегда! — сказал он. — Говорить — никогда. Пойдемте заглянем к Неуемникам.
(Позднее вы поймете, что с богами он меня ловко разыграл.)
За несколько минут мы дошли до самого большого аэропорта города. В Гранд-отеле «Улёт» только что выстрелили из пушки в честь посетившего их в тот день Принца Неуемности. Он намеревался пробыть у них пять минут, если верить конфиденциальным сведениям одного охотника. Это неимоверная удача, сказал санитар, вталкивая меня в лифт, но так и не успел объяснить почему; уже через несколько секунд он взорвал динамитом дверной замок, и мы очутились в номере Принца. Тот лежал в сундуке-ванне (собственного изобретения) — по телефонной трубке у каждого уха и четырьмя диктофонами под носом; его охраняли трое громил с револьверами наготове.
— Позвольте, я сам его проинтервьюирую, — сказал мой попутчик. — У вас не получится.
Он подошел к Принцу, и начался следующий диалог:
— Откуда? — Кап. — Куда? — Чако. — Через? — Клондайк. Быстро. — Что? — Автоматы, опиум, порнографические и благочестивые издания. — Сколько? — Миллионы пиастров. Сто тысяч жертв. Отставка министров. Пять разводов. — Вы счастливы? — Нет времени.
Громкоговоритель прокричал: «Аэробус Его Высочества подан!» Сбиры трижды выстрелили в воздух, а от четвертого залпа мы едва успели увернуться, выбегая из номера.
— Его Высочество какое-то не очень интересное, — произнес я.
— Это потому, что вы не умеете смотреть. Пойдемте, я покажу вам Неуемников. Более простых для наблюдения. Но и более опасных.
— Мы минуем промежуточный вид, — продолжил он, вводя меня в большой дом в стиле рококо, — и переходим сразу к другой крайности. Заходите в этот игровой зал и смотрите. Мы ничем не рискуем, нас даже не заметят или примут за каких-нибудь клерков.
За столом с рулеткой сотня мужчин всех рас — каждый с флажком своего государства, воткнутым в череп, — играли по-крупному Крупье был эдаким богом Янусом с головой-глобусом; вместо двух ликов красовались два полушария, представленные несколько иначе, чем на наших школьных картах. На одном из них были собраны все метрополии, а на другом — все колонии.
Игра велась на проигрыш. Рулетка, как мне показалось, была подстроена, но позднее один специалист объяснил мне, что это не так; «верхние пределы ставок вообще не устанавливаются и капиталы, будучи отрицательными, безграничны, в результате чего допустимы самые дикие комбинации». Я передаю вам объяснение в том виде, в каком его получил. Как бы там ни было, игроки выкладывали на стол пригоршни оловянных солдатиков, миниатюрные танки, ювелирные пушечки, очищенные от непристойностей Библии, линотипы, макеты современных школ, фонографы, культуральный бульон всех инфицированных бацилл, миссионеров из папье-маше, пакеты кокаина и даже образцы поддельного алкоголя, причем такого паленого, что даже мы с проводником не решились бы его попробовать. Впрочем, когда я говорю «алкоголь», «танки» или «миссионеры», то это не более чем фигуры речи. Подобно тому, как употребляемые нами
разговорные парижские слова грош, кругляк, пятак, золотой, купюра, кусок, блок определяют разные количества денежной массы, алкоголь, танки, миссионеры и все прочее обозначали всего лишь определенные объемы платежных средств, которые использовали эти игроки. Как мы называем наши денежные знаки серебром, даже если они сделаны из бумаги, так и они давали своим деньгам типовые социально-культурные наименования.Всякий раз, когда какой-нибудь понтер проигрывал ставку, двуликий крупье загребал блага цивилизации: лик метрополий рассекала гадкая улыбка, от которой страдали все клетки эпидермы, а на багровевшем от стыда лике колоний выступала кровавая роса и пробивались языки пламени.
Когда какой-нибудь игрок много проигрывал, то есть выигрывал, крупье награждал его блестящей медалью. Некоторых участников уже не было видно за завесами этих сверкающих плевков.
Я не мог выносить это омерзительное зрелище и отказался посещать другие игорные залы. Санитар со мной согласился:
— Везде одно и то же, — сказал он. — Одни играют в шахматы, другие в шары, третьи в покер или в бильбоке, но ими движет все та же неуемность. Они верят, что сумели вырваться из нашего заведения. Они в это верят так сильно, что умудряются быть повсюду, но только не в своей собственной шкуре. Иногда кое-кто оказывается в своей шкуре совершенно случайно, поскольку она попадается ему на пути: он в ней застревает и признает ее. Чаще всего это заканчивается тем, что он пускает себе пулю в лоб. Их неуемность незаметна. Пока их остовы пребывают за столом, над зеленым ковром, они путешествуют, в зависимости от статуса, по всему миру, по всей стране, по всему заводу или по всему дому, но где бы они себя ни растрачивали, там всегда множатся бедствия. Они называют это «управлять». Все они — великие организаторы. У них есть богатство и слава. Они неизлечимы. А вот и наш автобус, залезайте.
Это был обычный автобус, и за неимением ярких внешних впечатлений я вновь начал ощущать болезненную сухость в горле и во рту. Мой проводник понял это по моему взгляду и сказал:
— Лучше об этом не говорить. А если говорить, то пропускать скабрезные слова. И так все будет понятно.
— Это уж точно, — ответил я. — Я страдаю от неутолимой… Я бы дорого дал за… крепкой… или… прохладного… Неужели нельзя… хотя бы один…?
— Мы должны еще заглянуть к Производителям и Объяснителям, перед тем как заедем к богам. Там, если будете вести себя хорошо, сможете получить разрешение подышать у люка испарениями из нижнего мира. Это все, что я могу вам обещать. Зато могу вас заверить, что обратный путь окажется очень коротким: стоит только подумать. А, вот мы и приехали.
Производители бесполезных предметов, которых для краткости и из опасения задеть их болезненную чувствительность мы наречем просто Производителями, никогда не называют вещи их собственными именами. Одни живут в стеклянных строениях и величают их башнями из слоновой кости, другие — в бетонных коробках и именуют их стеклянными высотками; многие обитают в фотографических проявочных, именуемых «природа», а также в клетках для псоглавцев, вампирских пещерах, птичьих заповедниках, блошиных театрах, марионеточных балаганах под названием «свет» или «общество». И все они обожают и лелеют какой-нибудь внутренний орган своего тела, обычно самый нездоровый — кишку, печень, легкое, щитовидную железу или мозг; они его ласкают, осыпают цветами и ювелирными украшениями, пичкают лакомствами, величают «душа моя», «жизнь моя», «истина моя» и готовы смыть кровью любое оскорбление, нанесенное этому предмету сокровенного обожания. Они называют это «жить в мире идей». К счастью, с помощью карманного словарика, который мой проводник захватил с собой, я очень быстро научился понимать их диалекты.
Эти Производители невероятно изобретательны. У них все служит для производства. Я даже видел таких, которые умудрялись делать бесполезными самые полезные вещи; на их языке это называлось торжеством искусства. Один из их мэтров как раз завершил строительство совершенно непригодного для жилья дома и, видя мое изумление, снизошел до объяснений:
— Дерево растет не для того, чтобы предоставлять птицам жилье. Птица — паразит дерева, так же как человек — паразит дома. Смысл сотворенного мной здания — в нем самом. Посмотрите на простоту и смелость линий: шестидесятиметровая цементная мачта, увенчанная резиновыми сферами с двойными перегородками. (Строение походило на гигантскую гроздь разноцветной смородины.) Ни стен, ни крыши, ни окон; мы уже давно отмели эти предрассудки. Каждая сфера внутри декорирована по моим планам, и каждую можно легко осмотреть благодаря центральному лифту. Там поддерживается температура, в точности соответствующая идеальной температурной норме для идеального человеческого организма, которую определили наши ученые. Это единственная температура, при которой никто не чувствует себя комфортно: одни мерзнут, другие потеют. Так в наши дни наука служит искусству, дабы делать дома, непригодные для проживания. Этот простоит как минимум месяцев шесть.