Великое княжество Литовское
Шрифт:
Ревностный проводник унии – могилевский архиепископ Юзафат Кунцевич проповедовал соединение церквей не только словом, но и делом. Он закрыл православные церкви в своей епархии. Сапега почувствовал, что ничем хорошим такое усердие не закончится. В письме к Кунцевичу от 12 марта 1621 года он настоятельно советует отказаться от насилия и не насаждать унию принудительно.
Архиепископ не услышал мудрые слова канцлера, православных в епархии Юзафата Кунцевича все так же встречали заколоченные двери церквей. Кончилось тем, что в 1623 году восстали жители Витебска и убили Кунцевича, а также несколько человек из его окружения.
Лев Сапега считал, что в происшедшем более всего виновен сам растерзанный могилевский архиепископ, но закон есть закон, и убийцы должны быть наказаны. Канцлер сам возглавил комиссию по розыску виновных. Двадцать человек было приговорено
Канцлер литовский и Смутное время России
В 1601 – 1603 годах Россию поразил страшный голод, жертвами которого стало около полумиллиона человек. Крестьяне объединялись в разбойничьи ватаги и таким образом добывали себе пропитание. Россия напоминала пороховую бочку, когда в 1604 году в Польше появился молодой человек и объявил себя чудесным образом спасшимся царевичем Дмитрием - сыном Ивана Грозного. Появился очень вовремя… «Доцарская» жизнь Лжедмитрия I полна разноречивых сведений. Впрочем, достаточно ясно, что без поддержки сильной руки подобная авантюра была бы не по плечу юноше, еще недавно безвестному, не обладавшему авторитетом ни в каких кругах, ни в какой стране. Талантливый кукловод подготовил сцену и зрительный зал для появления этого чертика из табакерки.
Опытный следователь начинает разматывать клубок преступления с постановки вопроса: кому это выгодно? В нашем случае ослабление Московской Руси с любыми последствиями было выгодно в первую очередь ее извечному сопернику – Великому княжеству Литовскому. А здесь у руля находился наш старый знакомый – канцлер Лев Иванович Сапега.
В октябре 1600 года в Москву прибыло посольство; его задачей было заключение мира между Речью Посполитой и Россией.
Посольство возглавил канцлер – номинально второе лицо в Великом княжестве Литовском по должностному рангу, а фактически первое. Даже для миссии заключения вечного мира – это уж слишком. Другое дело, если у посольства имелись другие цели. И действительно, Лев Сапега вновь принялся зондировать фантастическую идею: объединения в одно государство Польши, Литвы и Московской Руси. Канцлер предложил царю примерно такие же условия, на которых была заключена Люблинская уния между Польшей и Литвой.
Борис Годунов, недавно избранный царем и чувствовавший себя неуверенно, не мог решиться на подобный шаг. Впрочем, в проекте Сапеги были статьи, согласиться на которые русские в принципе не могли. Например, такая: «Тем русским, которые приедут в Польшу и Литву для науки или для службы, вольно держать веру русскую; а которые из них поселятся там, приобретут земли, таким вольно на своих землях строить церкви русские. Тем же правом пользуются поляки и литовцы в Московском государстве, держат веру римскую и ставят римские церкви на своих землях».
Восточнорусское православие в отличие от западного, литовского, не терпело никаких компромиссов в вопросах веры, а католиков в Москве считали более вредоносными, чем протестантов и даже мусульман.
Московские власти долго и упорно торговались из-за Ливонии, они хотели вернуть хотя бы часть ее. Сапега, чтобы исключить эту территорию как предмет для обсуждения, сказал, что не имеет полномочия говорить о ней. Думный дворянин Татищев на это закричал: «Не лги, мы знаем, что у тебя есть полномочие».
Сапега ответил ему в тон – совсем не дипломатично. Он видел, что проект провалился, и быть любезным более не имело смысла. «Ты, лжец, привык лгать, я не хочу с таким грубияном ни сидеть вместе, ни рассуждать об делах». С последними словами Сапега встал и вышел.
Переговоры всячески затягивала московская сторона, потому что параллельно шел торг со шведскими послами. Еще в начале визита послов Речи Посполитой не допускали к царю под предлогом, что «у государя болит большой палец на ноге».
Лишь в августе 1601 года посольство оставило Москву и тронулось в обратный путь. Долгие и трудные переговоры окончились подписанием двадцатилетнего перемирия. Литовский канцлер уезжал сильно озлобленным на принимавшую сторону. Его идея не материализовалась, но Сапега не такой человек, чтобы отказываться от мечты, пусть даже самой фантастической. При этом он мог изменить способы ее воплощения, мог изменить действующих лиц в давно задуманной пьесе.
Однажды при дворе князя Адама Вишневецкого возникает молодой человек и открывает страшную тайну: он – царевич Дмитрий, сын Ивана Грозного – чудесным образом спасшийся в Угличе. Он настолько убедительно рассказывал историю своей необыкновенной жизни, что, пожалуй, сам уверовал, что является царским
сыном. Люди здравомыслящие приняли бы его рассказы за розыгрыш, однако поверили все, кому поверить было необходимо – в том числе князь Вишневецкий.Подтверждение, так сказать, подлинности царевича Дмитрия поразительно вовремя пришло от самого влиятельного человека Великого княжества Литовского. Рассказывает польский хронист Иосиф Будило: «В это время приехал в Жуловцы к князю Константину Вишневецкому слуга канцлера Великого княжества Литовского Льва Сапеги и сообщил, что служил в Угличе у царевича Димитрия, что у царевича были знаки на челе, а когда увидел их на Димитрии [самозванце], то признал в нем настоящего сына великого князя Московского Ивана Васильевича, Димитрия Ивановича».
«…Вопрос: кем же был подставлен самозванец? – рассуждает С. М. Соловьев. – Кто уверил его в том, что он царевич Димитрий? Кому было выгодно, нужно появление самозванца? Оно было выгодно для Польши, Лжедимитрий пришел отсюда, следовательно, он мог быть подставлен польским правительством. Кого же мы должны разуметь под польским правительством? Короля Сигизмунда III? Но характер последнего дает ли нам право приписать ему подобный план для заведения смут в Московском государстве? И осторожное, робкое поведение Сигизмунда в начале деятельности самозванца дает ли основание предполагать в короле главного виновника дела? План придуман кем-нибудь из вельмож польских? Указывают на Льва Сапегу, канцлера литовского. Сапега два раза был в Москве послом: один раз – при царе Феодоре, другой – при Борисе, и в последний раз приехал из Москвы с сильным ожесточением против царя; когда самозванец объявился у князя Вишневецкого, то Петровский, беглый москвич, слуга Сапеги, первый явился к Вишневец– кому, признал Отрепьева царевичем и указал приметы: бородавки на лице и одну руку короче другой. Потом Сапега является сильным поборником планов Сигизмунда против Москвы, ожесточенным врагом нового царя Михаила, восшествие которого расстраивало его планы; в царствование Михаила, до самой смерти своей, держит под рукою, наготове, самозванца, несчастного Лубу, как орудие смут для Москвы. Любопытно, что и наш летописец злобу поляков и разорение, претерпенное от них Московским государством, приписывает раздражению Льва Сапеги и товарищей его за то, что они видели в Москве много иностранного войска. Наконец, некоторые рассказывают, что после сражения при Добрыничах самозванец издал манифест, в котором, между прочим, говорил, что был в Москве при посольстве Льва Сапеги; такого манифеста, впрочем, не сохранилось, и в дошедшем до нас ни слова не упоминается об этом обстоятельстве. Как бы то ни было, если заподозрить кого-нибудь из вельмож польских в подстановке самозванца, то, конечно, подозрение, прежде всего, должно пасть на Льва Сапегу…» Польский историк Г. Люлевич считает, что Лев Сапега еще при Стефане Батории «принадлежал… к кругу людей, формировавших политику Речи Посполитой относительно Москвы и одновременно был доверенным исполнителем королевских планов в этой области».
Современные исследователи называют Льва Сапегу крестным отцом русской Смуты и даже подозревают, что он содержал целый инкубатор российских лжецарей. Жак Маржерет, служивший Лжедмитрию I, передает ходившие слухи о самозванце, в доцарской жизни Григории Отрепьеве:
«Те же, кто считают себя самыми проницательными, как иностранцы, знавшие его, так и прочие, приводят суждение, что он был не русским, но поляком, трансильванцем или другой национальности, взращенным и воспитанным для этой цели». Собственно, склонные к бунту казаки могли последовать за простым монахом Отрепьевым, но нужно иметь совершенно другой уровень, чтобы поверили бояре и князья – потомки Рюриковичей и Гедиминовичей. «Итак, – рассуждает француз, – если он был поляк, воспитанный с этой целью, то нужно было бы в конце концов знать кем; притом я не думаю, чтобы взяли ребенка с улицы, и скажу мимоходом, что среди пятидесяти тысяч не найдется одного способного исполнить то, за что он взялся в возрасте 23 – 24 лет».
Французский наемник, охранявший царя, поверил, что Дмитрий Иванович – настоящий царь. Что ж, значит, образ сработан профессионалами, и, если невозможно подобрать актера на эту роль среди пятидесяти тысяч, значит, Сапега и иезуиты выбирали его из ста тысяч.
А вот мнение авторов современного учебника для вузов:
«Ряд исследователей высказывает предположение, что сам Отрепьев искренне уверовал в свое высокое происхождение и лицедействовал с внутренней убежденностью». Обладать такой убежденностью мог только человек, которого с детства готовили на должность царя.