Великое Нечто

После того как несложная материя для фантома была сотворена в пространстве, Грзенк задумался, какой индивидуальный слепок ей придать. Важно ведь придумать не только саморазвивающуюся форму, без единого сбоя, чтобы — упаси бог! — у нее не стали бы в тридцать лет расти хвост или дополнительная голова (а такое уже случалось с некоторыми начинающими фантомистами), — главным являлось создать для фантома реальную человеческую историю, сам принцип его прохождения по жизни, чтобы он был не хуже, а даже лучше, чем у Сайда. Именно здесь и возникали трудности. Чем глубже укоренялся фантом, тем сложнее было провести его по лабиринтам жизни, подчиняющейся своим законам.

Десятилетия фантом действовал самостоятельно, на свой страх и риск и был совершенно неуправляем. На чужой планете его подстерегало множество опасностей: от аппендицита до автокатастрофы. И в этих условиях мина-ловушка для майстрюка должна была сохранить себя: не выпасть из коляски, не угодить в отрочестве под грузовик, обрести социальный статус, слиться с аборигенами, прожить лет сорок или пятьдесят. Затем в фантоме включалась некая заложенная изначально программа, согласно которой он должен оказаться в нужное время в нужном месте, причем временные и пространственные координаты этого места требовалось ввести в память фантома особенно прочно.

Только к утру фантом был готов к десантированию во времени. Грзенк очень ясно представил орущего младенца — мальчика, который должен был появиться в кроватке одного из московских роддомов в августе 1955 года. Это был не просто фантомчик, а настоящее произведение искусства: чудесная крошечная саморастущая бомбочка.

Грзенк закрыл глаза и мгновенным высвобождением энергии, образовавшейся в его реакторном желудке, перенес фантом с замоскворецкого чердака, где он был сотворен, в седьмой роддом. Все прошло великолепно, и маленький фантомчик был заброшен в роддомовскую кроватку так же точно, как мяч в баскетбольную корзину. «Живи, моя бомбочка, желаю тебе никогда не узнать, для чего ты была сделана!» — с грустью подумал Грзенк.

Как бы он сам желал укрыться в прошлом вместе с Лирдой, отправившись туда вместо фантома! В прошлом майстрюк никогда бы их не достал — он царствовал над пространством, но не над временем. Но, увы, это было возможно лишь для творящей фантом мысли, но никак не для материи.

Вот если майстрюк их все-таки сожрет и они станут такими, как прадедушка Бнург, тогда дело другое: добро пожаловать и в прошлое, и в будущее, при условии, что Иллюзорные миры не растворят тебя. А пока все, что можно было сделать, это проскользнуть в прошлое силой сознания и из существующей на том временном срезе материи создать фантом, который придет к ним несколько десятилетий спустя уже выросшим и готовым к действию. Именно об этом стал сейчас думать Грзенк, и у него, как и много раз до этого, мелькнула мысль, что материя существует одномоментно, изменяясь с каждым циклом и как бы перерастая из одного временного витка в другой.

Даже та универсальная материя, из которой состоят они с Лирдой и за которой охотится голодный майстрюк, одномоментна и существует только в настоящем, бесконечно крошечном мгновении. После чего материя копируется в будущее, навсегда замирая в прошедшей минуте неподвижным слепком. Из этой мысли вытекала другая: целостной материи вообще не существует, а есть лишь бесконечная цепочка волн времени, каждая из которых несет свою материю. Тогда выходит, что майстрюки должны существовать на всех временных срезах и собирать всю материю в единый шар, в центре которого нет ни пространства, ни времени.

Погрузившись в эти довольно сложные рассуждения, Грзенк спохватился, что забыл узнать имя, которое дали аборигены его маленькому фантомчику. Он сосредоточился, протиснулся сквозь тугие витки времени и скользнул в память его приемных родителей. И тотчас имя мальчика вспыхнуло у него в сознании ярко и отчетливо…

Для укорененного фантома с биологической бомбой внутри прошло пятьдесят лет, прежде чем он встретился с Грзенком и Лирдой в вагоне поезда, следуя изначально заложенной в него программе. Звали его Семеном Марковичем Дубровиным…

Лирде вскоре надоело лежать на верхней полке, слушать стук колес и считать мелькавшие за окном телеграфные столбы. Когда мимо вагона пролетел тысяча сто восьмой телеграфный столб и Лирда зафиксировала полную аналогичность его структуры со структурой предыдущих тысячи ста семи столбов, инопланетянка соскользнула вниз и уселась между Бурьиным и Корсаковым.

Неуемный восторг и безудержное счастье распирали ее настолько, что она не могла дольше удерживать эти чувства в себе. У Лирды опять возникло странное состояние беспричинной веселости, которое она впервые испытала на набережной Москвы-реки, когда швыряла в воду туфли. И сейчас, как тогда, только с еще большей силой Лирде захотелось смеяться, кокетничать, дразнить всех, делать глупости и чувствовать себя всеми любимой. И даже то, что где-то рядом может быть майстрюк, не портило ей настроение.

«Послушай, милочка, — говорил ей здравый смысл, — куда подевалась твоя прежняя серьезность? Ты перестаешь контролировать себя! Вспомни прадедушку Бнурга, который облаивал слонов в зоопарке. Тоже так хочешь? Это тебя затягивает форма, вспомни первый закон!»

Но здравый смысл старался зря, в настоящий момент Лирде совершенно не хотелось к нему прислушиваться.

— Мне скучно! — капризно пожаловалась она, упираясь подбородком в плечо Корсакову. — Леш, ты собираешься меня развлекать или мне умереть от тоски?

— Поезд есть поезд — здесь всегда скучно.

— Какой ты вредный! Совсем не развлекаешь девушку! Подумать только, и за тебя я хотела выйти замуж!

— Давай я тебя развлеку. Хочешь куриную ножку? — предложил Никита.

— Нет, — замотала головой Лирда. — Не хочу!

— Не хочешь, как хочешь — мне больше достанется, — охотно согласился тот.

Бурьин уже успел смотаться в вагон-ресторан и притащить три курицы-гриль, бутылку водки и десять бутылок пива. Не прошло и часа, как кости двух из трех курочек уже лежали горкой на газете рядом с пятью пивными пробками, а сам Никита подумывал, не перебраться ли ему на верхнюю полку.

— Молодой человек, у вас отличный аппетит! На вас просто приятно посмотреть, — сказал Семен Маркович, осторожно отодвигая свой рукав от пивной лужицы на столе. — Скажите, вы всегда так обедаете?

— Нет, только когда худею, — объяснил Бурьин и вышел, чтобы вымыть руки.

Лирда посмотрела на куриные кости на столе и задумчиво наморщила лоб.

— Надо убрать со стола! — сказала она и, подняв газету, выбросила кости в окно.

— А если они попадут кому-нибудь на голову? — поинтересовался Корсаков.

— Не попадут, я это точно знаю. — Лирда выглянула в окно и увидела, как за насыпью на траву, бестолково хлопая крыльями, опустились два белых молоденьких петушка.

Девушка весело засмеялась и стала следить за кружившей по плацкартному купе мухой. Муха вначале села на верхнюю полку, но ей там не понравилось, и она уселась на голову старому узбеку как на самый неподвижный предмет во всем вагоне. Лирда быстро схватила со стола газету, прицелилась и — шлеп! На колени к Грзенку упала муха. Чингиз Тамерланович зацокал языком, сострадая. Он-то хорошо помнил, каково быть на ее месте.