Великолепные руины

Хорошо все-таки, что он коньки не отбросил. Вот он, его второй шанс… отметиться. Пат писал тем немногим друзьям, у которых еще можно было разжиться деньгами («Обалденный шанс… я столько этого ждал…»), а внутренний голос твердил: «Тебе сорок пять, а ты скачешь, задрав хвост, навстречу славе в Европу».

Обычно подсознание разговаривало с ним голосом матери, Ди. В юности она была актрисой, что-то там у нее не склеилось, и она изо всех сил его убеждала не раскатывать особенно губы. Она, мол, раскатала, и что из этого вышло? Пат создавал группу, разгонял группу, выпирал из группы музыкантов, переезжал в Нью-Йорк, уезжал из Нью-Йорка, и каждый раз Ди говорила: «Это нужно для дела… или тебе просто так хочется?»

«Глупый вопрос, – как-то ответил он. – Все на свете просто так. Вот и ты меня тоже просто так спросила».

Но сейчас он слышал не Ди, а Лидию. В последний раз они виделись уже после того, как окончательно разбежались. Он пришел к ней, извинился, вернул ее побрякушки. Пат клялся тогда, что впервые в жизни видит все так ясно, что он слез с наркоты и к бухлу почти не притрагивается. И вообще не притронется, если только она примет его обратно.

Лидия была офигенной, не то что все другие девчонки. Умная, смешная и застенчивая. И красивая, и не в курсе, что красивая, а это важно. Выглядела она потрясно и нос не задирала. Все женщины похожи на подарки: обертка красивая, развернешь – а там фигня. С Лидией все наоборот. Снаружи мешковатые платья и дурацкая кепка. А внутри бриллиант! В тот вечер Пат снял с нее эту кепку и заглянул в глаза.

– Зая, – нежно сказал он, – на хера мне музыка, бухло и наркота? Мне ты нужна! Я все брошу, только вернись.

У Лидии глаза заблестели от слез. Она забрала у него кепку и ответила:

– Ну ты даешь, Пат! Так обычно сектанты с богом торгуются.

У Джо в Лондоне был приятель, чувак по имени Куртис, здоровенный лысый хип-хопер. Пат с Джо вписались на квартире этого Куртиса и его девчонки, бледной моли по имени Уми. Пат в Лондоне раньше никогда не был. Он и в Европе-то был лишь однажды, поехал еще в школе по обмену, и то потому, что мать хотела показать ему Италию. До Италии он так и не добрался: в Берлине подцепил какую-то телку, их приняли с коксом, и его отправили домой за нарушение всех и всяческих правил. Потом еще была надежда поехать с «Молчунами» на гастроли в Японию. Это у них такая шутка была с Бенни, типа, «живыми легендами» становятся только те, кто играл в Японии. Но не срослось. И сейчас Пату впервые в жизни предстояло выступать на другом континенте.

– Так ты из Портленда, – сказала ему Уми. – Вроде группа «Декабристы» тоже оттуда?

В девяностых, когда Пат говорил в Нью-Йорке, что он из Сиэтла, все сразу вспоминали «Нирвану» или «Перл джем». Пат скрипел зубами и притворялся, будто он в тусовке, хотя сопляков этих терпеть не мог. Теперь и с Портлендом, младшим братом Сиэтла, та же история.

План был такой: в Лондоне Пат должен был выступить в подвальном клубе «Труппа» – Куртис там работал вышибалой. Но Джо решил, что начинать надо с Эдинбурга, обкатать шоу и тогда уж двигать на Лондон. Пат укоротил программу. Получился смешной монолог минут на тридцать, перемежаемый шестью песнями. («Всем привет! Меня зовут Пат Бендер. Если мое лицо вам знакомо, значит, ваши друзья тоже хипстеры с утонченным вкусом. Ну вот, вы это говно слушали, а я его пел. Второй вариант: мы трахались после концерта в туалете. В любом случае, простите, что я так внезапно исчез».)

Пат провел квартирник для Джо и его друзей. Депрессняк из программы он решил исключить, и песню «Лидия» тоже, но Джо сказал, «Лидию» надо петь обязательно. Типа, это такая эмоциональная кульминация, усек? Поэтому на квартирнике Пат ее исполнил, и Джо опять утирал слезы. Тут и Уми преисполнилась энтузиазма. Даже молчаливый Куртис признал, что шоу «сойдет».

В лондонской квартире все трубы были наружу, ковер прогнил и вонял. Пат с Джо жили там целую неделю, и Пат совсем очумел от бардака. Вот Джо не парился: они с Куртисом целыми днями сидели в гостиной в грязных семейных трусах и курили шмаль. Джо, как выяснилось, слегка приврал, когда сказал, будто он менеджер. В основном пацан либо болтался без дела, либо приторговывал дурью. В квартиру приходили незнакомые люди и покупали наркоту. Разница в возрасте быстро дала о себе знать: Пата как-то напрягала их музыка, растянутые треники, сон до полудня и ненависть к личной гигиене.

Пат мучился от бессонницы, поздно засыпал, рано вскакивал и сразу сваливал из дома. Бродил по городу, пытался научиться ориентироваться в нем, но сосредоточиться не мог. Он постоянно терялся, не мог запомнить ни одного кривого переулка, ни одной магистрали, внезапно превращающейся в тупик. С каждым днем Пату все сложнее было вобрать в себя этот город. Он понимал, что брюзжит как старый хрен, и от этого еще больше раздражался. Вечно он путался в названиях улиц, вечно не знал, куда смотреть, когда дорогу переходишь. И монеты эти еще дурацкие, никакой в них не было логики. Почему столько народу на тротуарах? Почему все так дорого? У Пата денег не было совсем, так что оставалось только ходить и смотреть. Ходил он в основном по бесплатным музеям, от которых у него быстро поехала крыша: десятки комнат в Национальной галерее, тысячи экспонатов в Британском музее и Музей Виктории и Альберта в придачу Под конец у Пата случился передоз культурных ценностей.

В последний день Пат забрел в галерею «Тейт модерн». Его потрясла бесшабашность тамошних творцов и размах всего мероприятия. Осмотреть галерею целиком было невозможно, как невозможно целиком увидеть океан или небо. Может, дело было в недосыпе, но Пата аж затошнило от всего этого великолепия. Он бродил среди сюрреалистических полотен и удивлялся странному, извращенному уму их создателей. Бэкон, Магритт и особенно Франсис Пикабиа, который, если верить аннотации, разделял мир на две категории: никому не известные ничтожества – и неудачники. Пат ощущал себя жуком под лупой. Жгучие лучи искусства буравили в его несчастном, лишенном сна черепе дыру.

Пат вышел на улицу. Воздуха не хватало. Снаружи тоже творилось какое-то сумасшествие. Мост Миллениум, продукт космической эры, словно ложка в рот, входил в арку собора Святого Павла. Лондон с хрустом перемалывал цвета, эпохи и жанры. Здесь смело соседствовали модернизм, неоклассицизм, викторианские особняки и небоскребы.

Пат перешел через мост и остановился послушать квартет: виолончель, две скрипки и клавиши. Приятное разнообразие, Бах над Темзой. Пат присел, чтобы отдышаться, и его поразил профессионализм совсем еще молодых ребят. Играли они блестяще. И это уличные музыканты! А ему-то что тут ловить? Гитаристом он был слабеньким и всегда этого стеснялся. Нет, ритм держать Пат мог и на сцене знал, как себя вести, но настоящим музыкантом в их группе был Бенни. Вместе с Бенни они написали сотни песен. А вот сейчас Пат послушал, как дети, не надрываясь, лабают сложный канон, и осознал смехотворность своих композиторских потуг. Даже лучшие его песни на музыку никак не тянули. Так, поделки, для заумных бездарей сгодится. Оказалось, что за всю жизнь Пат не создал ничего просто… прекрасного. Канон Баха был похож на старинный собор, а песни Пата – на грузовик: обаяния и наглости примерно столько же. Для Пата музыка была просто позой, подростковой агрессивной реакцией на изящество мироздания. Чихать он хотел на всякие художественные изыски. А теперь вдруг ощутил горечь и пустоту. Никому не известный неудачник. Ничтожество. Пат попал сразу в обе категории.

И тогда он сделал то, чего не делал уже много лет. По пути домой Пат зашел в музыкальный магазин с огромной красной вывеской «Безбашенные диски», побродил немного по залу для вида, а потом попросил у продавца «Молчунов».

– А, ну да, – парень натужно вспоминал, – конец восьмидесятых – начало девяностых, такой мягкий панк-поп-рок.

– Ну, не такой уж и мягкий…

– Или это гранж?

– Нет, гранж был уже после.

– Ну да. Нет, у нас ничего из них нет. Мы тут более… актуальную музыку продаем.

Пат поблагодарил и вышел на улицу.

Наверное, потому-то он и переспал с Уми, когда вернулся. А может, просто она была одна и в нижнем белье, и Джо с Куртисом ушли в паб смотреть футбол.

– Можно я присяду? – спросил Пат, и она закинула ноги на спинку дивана, чтобы освободить Пату место. Он посмотрел на ее белье, а через пять минут они уже целовались и кувыркались, неуклюжие, как дорожное движение в Лондоне (Уми: «Главное, Курти не говорить»), а потом наконец нащупали ритм. Для Пата Бендера хороший трах был проверенным способом вернуть уехавшую крышу на место.

Они лежали, касаясь друг друга ногами, и Уми расспрашивала его о личной жизни, как будто обсуждала экономическое положение страны или выясняла ходовые качества новой машины. Пат отвечал честно, но кратко. Ты женат? Нет. И даже не был никогда? Нет. И не собирался? Нет. А как же та песня, «Лидия»? Разве эта Лидия – не главная любовь всей его жизни? И почему все так серьезно воспринимают слова этой песни? «Главная любовь всей его жизни», бред какой! Нет, когда-то он и сам так думал. Они снимали квартирку и жарили шашлыки на балконе, а по утрам в воскресенье вместе разгадывали кроссворды. А потом Лидия застала его с другой. «Если ты меня любишь, то это даже хуже. Значит, ты просто жестокий человек», – сказала она.