Вельская пастораль Рассказы

– Ты когда-нибудь ездила третьей полкой? – спросил.

– Нет. А как это?

– Да сейчас же разрешили. Вообще дешево. Мы уже два раза ездили…

Там главное – научиться держаться. Несложно. Я тебе покажу. Вот смотри…

– Ай!..

Ну что же, – научусь, – и бледная улыбка самой себе. Я сделаю все.

III

Мама надавала в дорогу “до Самары” неприлично столько еды, что, едва свернув от родительских окон, Элина, доброта, многое выложила у помойки кошечкам и собачкам. Было стыдно, что ее так опекают.

Потом-то жалела, конечно. Мартин и Леха, его друг и верный оруженосец, взяли с собой немногим больше банки сахару.

– Скорее, скорее, опоздаем! – переживала Эль, на ужасном уфимском вокзале – приземистая “стеклотара” брежневской поры – грязно. Они бежали, сталкиваясь с отхлынувшим от электрички бежевато-бомжеватым потоком, и боялись уже; но нет, поезд смирненько стоял на месте.

Леха, смазливый – с гладким черепом, неизменный детский чепчик он в карман убрал, – успел и покурить на перроне, полсигареты, но с каким светским видом.

– Вот. Леш, ну ты идешь, – Мартин протянул билеты проводнице.

Потом выяснится, что и звали ее хрестоматийно, Верка. Быть грудастой да разбитной приходилось по статусу, и даже украинский акцент, от которого назавтра не мог отплеваться весь вагон, в ней ощущался.

– О! Явились не запылились! Бабоньки, да шо ж такое! Опять дармоедов третьей полкой везу! Ну есть справедливость на свете?!

– Будь готова к хамству обслуживающего персонала. Мартин не предупреждал? – Леха, очень аристократично, Эльке, будто бы речь совсем не о них, и можно еще разок шикарно затянуться.

– Вам все-таки придется нас впустить.

– От шо делают, хады!

Эль сгорала от стыда, когда грудастая, с диском, из которого вырастали крылья, вела их, кроя на чем свет, по вагону, по сбитой паласной дорожке, как арестантов, и все с любопытством глазели.

Дошли до какой-то из секций.

– Граждане пассажиры, па-здра-вля-ю! Эта шобла поедет с вами.

Сымайте сверху матрасы, багаж! Откуда ж я знаю, куда? Руководство-то наше головой не думало…

Эль умирала. И только один пассажир, пока тетки бухтели, молодой мужик в “адидасе” с трогательной опечаткой в названии, как и у всех вьетнамских подделок, без всяких разговоров, сразу стащил вниз сумку.

– Запрыгивать умеешь? Ну ты даешь. Мартин, ты своей даме совсем ничего не объяснил?..

“Своей!!!”

Тем временем ребята проделали пару ловких показательных “заскоков”, несколько, правда, рисуясь, – даже тетки притихли, а потом и Эль рискнула. Ме-едленно-ме-едленно. Не смотри вниз. Не виси, как лапша.

Тебе погибнуть в воздухе.

Когда же улеглась-таки на жесткую, пыльную полку, без постели – без ничего, под самым потолком и длинной желтоватой лампой… Спуститься нельзя. Эль поняла это, решившись глянуть далеко вниз, на столик.

Руки в панике заскребли, хоть как-то держаться, но гладкие стены-потолок, и… Здесь невозможно. Высота – невозможная. Страх падения до тошноты…

Куда она поехала. Зачем. Мамочка. Эль беззвучно рыдала, некрасиво раскрыв рот.

А по вагону – звучное, Веркино:

– Ах вам еще и кипяток? Ну уж нет! Никакой кипяток вам не положен – ироды!

IV

Все знали, что Костик из девятого “г” в нее влюблен, и ждали объяснения. И сама Эль ловила на себе его короткий, слишком короткий для обычного, взгляд, и сама уже ждала. Наконец он деревянно произнес:

– Пошли сегодня. Погуляем.

И сердце сладко зашлось в истоме!

Эль забежала домой, чтобы сбросить сумку, кожу серенькой школьницы, ну и поесть, конечно, а также самую чуть, небрежно так, поколдовать над собой. Юбка – эта. Заметалась над полкой с косметикой сестры.

Ох, неужели все так и будет, как девчонки рассказывают? – в самом этом выражении, “он съест твою помаду”, было что-то… от чего сердце хотело выскочить. Губки порозовели. Нет, не то. Может, лучше тогда красный цвет взять?..

Стояло бабье лето, и красиво, взросло вечерело. Костик болтал, размахивал руками. Дошли до жилого дома в двенадцать этажей.

Предлагает зайти. “Что-то покажу”. Элина в ауте. Но зачем-то пошла.

Смертельно долго ехали в лифте, тупо уставившись в плевок.

– Вот!

На крайнем этаже в потолок был не заперт люк, к нему вела шаткая лесенка.

– Я сам это место нашел. Тут офигительный вид на город – тебе понравится! Полезли!..

Эль послушно лезла и всем телом ощущала хлипкость конструкции. Все в ней сжималось. Как ухнет в пролет. Судорожно, люк…

…Крыша являла собой рубероидное, в простынях-заплатах, пространство, с шахтами лифтов, про которые все дети нашей страны, о, полет фантазии, думают, что это и есть домик Карлсона. По

Карлсону на подъезд. Летом крыша под сильным солнцем, и, наверное, рубероид жидким стоит.

За край… лучше больше не смотреть. В Эль все рухнуло и разбилось.

Тут еще и ветер, и она сразу села, вцепилась ногтями в чернь рубероидную, и страх падения. Высота – заслонили в ней все мысли и чувства…

– Посмотри, как красиво!!!

Костик радовался, бесновался, только что не прыгал, телячий восторг.

Апоплексического вида своей спутницы он просто не заметил.

– Подойдем ближе… Элина, я хочу тебе одну вещь сказать… важную…

И он говорил эту вещь, наверное – проникновенно, прижимая к себе ее кисть и заглядывая в глаза. Но Эль ничего не слышала. В ее горле стояла Высота, так, что не дышалось. Удивительное дело, в таком долгом слове – Высота – как с телебашни, голося, летишь – и в коротком, как выстрел, Смерть, в них букв – одинаково.

Костик не замечал, он ублюдочно не видел ничего. Это место, запретное, только-его-собственное, этот вид, горизонт, желтый сентябрьский закат – там, внизу, с трудом и импотентской дрожью еле-еле прошивающий окна, а здесь, наверху, такой свободный… – и

Костик задыхался от восторга. Он скакал, подбегал к краю бездны, зачарованный волей и смелостью. Сме(лоср)ть. Эль же тихо оседала, сползала по домику шахты лифта, пытаясь вытошнить, выкашлять из горла эту вставшую там так, что сердцу места не хватало, страшную, убойную Высоту.