Венецианский эликсир

И в этот момент я придумала решение для нас обоих.

— Ты должен знать кое-что о Певенш, — тихо сказала я, играя с его пальцами.

— Она в безопасности, верно? — встрепенулся он.

— О, она действительно в безопасности и довольно счастлива, как я и говорила. Дело в том, что ей так нравится в Сант-Алвизе, что, полагаю, мы навредим ей, если заберем оттуда. — Я говорила, искренне веря в то, что так и есть.

— Мы с тобой должны решить, обязаны ли мы пожертвовать собственным счастьем ради нее. Я имею в виду, что мы в своем естественном желании всегда держать ее рядом, — его глаза опечалились при этой мысли, — должны принимать в расчет радость, которую она неожиданно нашла в монастыре.

Валентин внимательно слушал мой рассказ о том, как прекрасно Певенш готовит, как легко и непринужденно чувствует себя среди монахинь монастыря. Я добавила, что некоторые из ее кулинарных шедевров обязательно прославят ее. Я пробовала их сама. Они уже успели принести монастырю определенный доход.

Я заявила:

— Если бы Певенш не была женщиной, она могла бы претендовать на серьезное признание в обществе. Я думаю, ей были бы рады при любом дворе. Наконец-то ее энергия направлена на что-то хорошее. Ее странное поведение, я думаю, было вызвано расстройством из-за того, что она не могла выразить себя, как делает это сейчас.

Возлюбленный слушал меня, стараясь поверить каждому слову. Я посмотрела на бумажную коробку, в которой отослала ему письмо. Я встала, подошла к столу и принесла ее к кровати, заметив, с каким благоговением Валентин разглядывал мои обнаженные формы. Показав коробку, я заметила:

— Может, имеет смысл предложить монахиням сотрудничать с нами? Мы могли бы прятать некоторые наши вещи в их посылках. Как видишь, это работает. Я подумала о венецианском эликсире.

Он ничего не ответил, но задумчиво потрогал коробочку пальцем.

Я знала, что убедила его, однако мне хотелось, чтобы он никогда не жалел о решении, которое мы приняли.

Я слышала от монахинь и видела собственными глазами, что Певенш привязалась к одной из молодых монахинь.

— Это очень деликатный вопрос. Я даже не знаю, как тебе сказать об этом.

Валентин тут же нахмурился.

— Что ты хочешь мне сказать?

— Видишь ли, я заметила в Певенш одну особенность.

Он всем телом подался вперед.

— Я же очень хорошо знаю, как живут и ведут себя монахини. Кому, как не мне, знать, что многие монахини пошли в монастырь не по своей воле. Они не хотели становиться невестами Христа. Если клятва о сохранении целомудрия была дана неохотно, то… ну, есть способы обойти обременительный обет.

— Ты хочешь сказать, что малютка сбежала и нашла себе любовника! — воскликнул он.

В моем голосе зазвучали стальные нотки.

— Она не ребенок. И не убегала. Певенш не надо было убегать, чтобы найти себе пару.

— Я не понимаю.

— Ее и так окружают потенциальные возлюбленные. Из того, что я слышала, можно заключить, что она уже сделала выбор.

— То есть? — выдохнул он.

— Да, я полагаю, что Певенш предпочитает себе подобных. Вот какое счастье я имела в виду, когда говорила о ней. В монастыре ей нет нужды сдерживать свою натуру какими-либо рамками. За пределами монастыря ее либо не поймут, либо будут подвергать насмешкам.

Я услышала в голове голос Зани: «Что за гора глупой, напыщенной чуши».

Удивительное дело. Певенш определенно чувствовала себя хорошо в окружении женщин и не выказывала никакого интереса и чувств к мужчинам, не считая презрения. Я вспомнила, как нежна она была с девочкой, которая сопровождала ее в монастыре.

Возлюбленный шагал по комнате, мучимый сомнениями. Я знала, о чем он думает. Возможно, нашей обязанностью было забрать ее из монастыря и научить правильному поведению в человеческом обществе. Валентин хотел, чтобы она познала ту радость, которую могут разделить мужчина и женщина. Подумав о Певенш, я засомневалась, что ей это могло бы быть интересно.

Я не чувствовала за собой никакой вины. Она достаточно доходчиво дала понять, что ей хорошо там, где она находится. В монастыре она королева маленького государства, объект поклонения и обожания. Действительно, кулинария сделала ее по-своему счастливой. Она не захочет завоевывать мужчину, да у нее и не получится. За воротами монастыря Певенш будет лишь объектом шуток и насмешек из-за своего тщеславия, тучности и напускной инфантильности. Стены монастыря надежно защищают ее от жестокости мира. Кровь отца сделала ее агрессивной, а жизнь в академии госпожи Хаггэрдун затормозила душевное развитие. Она навсегда останется тринадцатилетним ребенком. Она просто прирожденная монахиня! Даже если ее Господь — это сахар. Конечно, ничего из этого я не могла сказать Валентину, но я верила в то, что он сам сможет прийти к подобным выводам.

Чтобы проверить это, я предложила:

— Возможно, ты прав. Мы должны забрать ее, даже против ее воли, и заставить жить с нами. Быть может, со временем нам удастся укротить ее гнев, научить вести себя как леди и рисовать цветы. Не исключено, что это займет годы, но у нас все получится, как бы она ни сопротивлялась.

У Валентина столь безрадостная перспектива вызвала грусть.

Я представила, как Певенш лежит на мраморном полу, не обращая внимания на клятву, которую она дает Богу, думая лишь о том, как поскорее окружить себя веселыми монахинями и закрыться в кухне. Я увидела, как священник пытается надеть кольцо на ее жирный палец. Я увидела, как она, распростершись, соглашается, не понимая, на жизнь, подобную смерти.

Я подбежала к Валентину и бросилась ему в объятия.

— Скажи мне, как поступить, любовь моя, — пролепетала я. — Я не знаю, что с ней делать.

Так я позволила ему убедить меня, что Певенш будет лучше в монастыре.

Как же она удивится, когда мы придем к ней вдвоем, чтобы сообщить хорошие новости, рассказать о моей настоящей личности и о нашем скором браке.

6

Сироп-противоядие

Берем молочную воду, настой черешен, всего по четыре унции; настой руты, три унции; настой шафрана, одну унцию; сироп левкоев, две унции; тибетский дзерен, одну драхму; алкермес, две драхмы, смешать.

Помогает при тяжелой лихорадке, когда дух почти сломлен сильным ядом. Сироп помогает очистить кровь от яда.

Ах, эта радость признания! Честность! Когда я рассказала… мужу обо всем, что мне довелось делать на службе у бывших нанимателей, я почувствовала огромное облегчение.

Он простил мне все. Каждое мое признание сопровождалось его нежными словами, даже рассказ о том, как я нечаянно выколола глаз монахине сосулькой.

Это было рискованно. Он мог посчитать меня нечистой после всего этого. Однако он решил, что я стала жертвой жестоких, безликих махинаций венецианского государства. Он понял, что я никогда не любила ни одного из тех мужчин, к которым меня посылали заниматься непотребными вещами. Он заявил, что моя истинная чистота не была тронута. Доказательством тому, по его мнению, было то, что, когда я впервые по-настоящему влюбилась, то объектом обожания стал именно он, человек, нежелательный для моих нанимателей.

С удивительной легкостью он признал, что не расстраивается из-за моих многочисленных похождений. Вероятно, про себя он решил, что это уравновешивается некоторыми нелицеприятными вещами, которые я узнала о нем. Я старалась не упоминать о том, что знала о его прошлом и настоящем. Вместо этого я сказала правду — для меня это не имело ни малейшего значения. Мне было все равно, купил он все те ожерелья, что дарил мне тогда в Лондоне, или украл. Важен был сам факт. Это было правдой. Мне все равно нравился его стиль, будь он джентльмен или нет. Никакие сомнения в духе девочки из богатого рода не могли заставить меня разлюбить его просто потому, что он не был аристократом. В конце концов, я отреклась от своего класса и стала актрисой. Почему бы лондонскому бандиту не стать благородным человеком? Разве мы не встретились с ним как раз посередине, он — выбиваясь в люди, а я наоборот — падая вниз?