Венера в мехах
Шрифт:
Я совсем в эту минуту не существую для нее, она не дает себе даже труда приказать мне что-нибудь.
– Плащ для мадам, – приказывает он, совершенно не подумав, конечно, помочь ей сам.
Пока я надеваю на нее плащ, он стоит рядом с ней, скрестив руки. А она, пока я, стоя на коленях, надеваю ей меховые ботики, опирается слегка о его плечо и спрашивает:
– Вы начали о нраве львицы?
– Когда на льва, которого она избрала, с которым она живет, нападает другой, – продолжал свой рассказ грек, – львица спокойно ложится наземь и созерцает борьбу, и если ее супруг терпит поражение, она не приходит
Моя львица окинула меня в эту минуту быстрым и странным взглядом.
Дрожь пробежала по всему моему телу, сам не знаю почему, а красная заря обдала меня, и ее, и его словно кровавым потоком.
Спать она не легла; она только сбросила бальный туалет и распустила волосы, потом приказала мне затопить камин и села перед ним, недвижно глядя на огонь.
– Нужен ли я тебе еще, госпожа? – спросил я, и голос мой дрогнул, я с усилием произнес последнее слово.
Ванда отрицательно покачала головой.
– Женой его ты хочешь стать, навеки принадлежать ему хочешь! О Ванда, не отталкивай меня от себя! Ванда, он не любит тебя…
– Кто сказал тебе это! – воскликнула она, вся загоревшись.
– Он не любит тебя! – страстно повторил я.– А я люблю, тебя, я боготворю тебя, я – твой раб, я хочу, чтобы ты ногами топтала меня,– на руках своих я хочу пронести тебя через всю: жизнь…
– Кто сказал тебе, что он меня не любит?! – нервно перебила она.
– О, будь моей, – молил я, – ведь я не могу больше жить, существовать без тебя! Пожалей же меня, Ванда!
Она подняла глаза на меня – и теперь это был снова знакомый холодный, бессердечный взгляд, знакомая злая улыбка.
– Ты сказал ведь, что он меня не любит! – насмешливо сказала она. – Ну и отлично, утешься же этим.
И, сказав это, она отвернулась, повернувшись спиной ко мне.
– Боже мой, разве же ты не живой человек из плоти и крови!.. Разве нет у тебя сердца, как у меня! – с усилием вырвалось у меня восклицание из судорожно сжатой груди.
– Ты ведь знаешь, – злобно ответила она, – я ведь из камня… «Венера в мехах», твой идеал… Ну и стой на коленях, молись на меня!
– Ванда… хоть каплю жалости!..
Она засмеялась. Я припал лицом к ее подушкам, слезы, в которых изливались мои муки, хлынули из моих глаз.
Долго все было тихо, потом Ванда медленно приподнялась.
– Ты мне надоел!
– Ванда!..
– Я спать хочу, ты мне мешаешь… дай мне уснуть.
– Пожалей меня, Ванда, не отталкивай меня… никто, никто никогда не будет так любить тебя, как я…
– Не мешай мне спать, – проговорила она, снова повернувшись ко мне спиной.
Я вскочил, сорвал со стены висевший недалеко от ее кровати кинжал и приставил его к своей груди.
– Я убью себя здесь на твоих глазах… – глухо пробормотал я.
– Делай что хочешь… – с совершенным равнодушием ответила она, – только не мешай мне спать.
Она громко зевнула.
– Мне очень хочется спать.
На мгновение я окаменел… Потом я расхохотался, потом снова зарыдал – наконец засунул себе за пояс кинжал, снова бросился перед ней на колени.
– Ванда…
выслушай меня только… только несколько минут еще…– Я спать хочу, ты слышал?! – гневно крикнула она, вскочила с постели и толкнула меня ногой. – Ты, кажется, забыл, что я твоя госпожа?
Но я не трогался с места.
Тогда она схватила хлыст и ударила меня. Я поднялся – она ударила меня еще раз… на этот раз в лицо…
– Послушай… раб!
Подняв руки к небу, сжав кулаки в порыве внезапной решимости, я вышел из ее спальни.
Она отшвырнула хлыст и разразилась громким смехом.
Да, я представляю себе, что был порядочно комичен со своими театральными жестами.
Решившись избавиться от этой бессердечной женщины, которая была так жестока ко мне и теперь, в награду за все мое рабское обожание, за все, что я терпел от нее, готова предательски изменить мне,– я складываю в узел свои небольшие пожитки и сажусь за письмо к ней.
«Милостивая государыня!
Я любил Вас, как безумный, я отдался Вам душой и телом так, как никогда еще не отдавался женщине мужчина, а Вы глумились над моими священнейшими чувствами и недостойно, легкомысленно, постыдно играли мной.
Но пока Вы были только жестоки и безжалостны, я все же мог еще любить Вас. Теперь же Вы становитесь низменны, пошлы. И я не раб Ваш больше – Вам больше не топтать меня ногами и не хлестать хлыстом. Вы сами меня освободили – и я ухожу от женщины, которую могу теперь только ненавидеть и презирать.
Северин Кузимский».
Эти несколько строк я передаю негритянке и бегу, как только могу, быстро. Запыхавшись, без сил прибегаю я на вокзал – вдруг чувствую страшный укол в сердце… я останавливаюсь и разражаюсь рыданиями… О позор, позор! Я хочу бежать и не могу!
Я возвращаюсь… куда? – к ней!.. к той, которую я презираю и боготворю в одно и то же время.
Но что же это я делаю? Я не могу вернуться, я не должен возвращаться!
Как же я, однако, уеду из Флоренции? Я вспоминаю, что У меня совсем нет денег, ни гроша.
Ну что ж! Пешком! Милостыню просить честнее, лучше, чем есть хлеб куртизанки!
Но ведь я не могу же уехать: я дал ей слово, честное слово…
Я должен вернуться – быть может, она вернет мне слово.
Я быстро пробегаю несколько шагов и снова останавливаюсь. Я дал ей честное слово, поклялся ей, что буду ее рабом, пока она этого захочет, пока она сама не дарует мне свободу. Да! Но веди покончить с собой я могу!
Я прохожу городской парк, спускаюсь к Арно, иду берегом вниз по течению далеко, далеко, туда, где желтые воды ее омывают с однообразным плеском заброшенные луга. Там я сажусь и свожу последние счеты с жизнью. Я перебираю в памяти всю свою жизнь и нахожу, что она была порядочно бедна и жалка… Редкие радостные мгновения, бесконечно много бесцветного, вздорного, неинтересного… в промежутках бездна страданий, горя, тоски, разочарований, погибших надежд, досады, забот и печали.
Мне вспомнилась моя мать, которую я сильно любил и видел умирающей от ужасной болезни… Вспомнился брат с его запросами наслаждения и счастья, умерший в расцвете молодости, не коснувшись и губами до кубка жизни…