Венгерский набоб

Скончался он так тихо, что и верный слуга, спавший в одной с ним комнате, не заметил. Только очень уж глубокая тишина заставила его встрепенуться; бросился к барину, да увидел, что тот мертв.

Набоб и впрямь предугадал свой смертный час. Беспричинная радость, неизъяснимо-приятное чувство, о которых он говорил, и вызывались близостью смерти.

Рудольф тотчас послал за доктором, хотя одного взгляда на это лицо довольно было, чтобы удостовериться: медицина бессильна. Пока врач явился, все уже было кончено, оставалось лишь выставить тело.

Для этого в спальной все было приготовлено: гроб, саван, гербы, факелы. Гроб давно уже не страшил его, как когда-то, на день рождения.

Все совершено было по его воле.

Тело выставили там же, где скончалась жена.

В тот же кунтуш одели, в каком он с ней обручился, и в нем положили в гроб.

Тех же певчих пригласили, что так прочувствованно, так трогательно отпевали его супругу. И те же псалмы прозвучали над его собственным телом.

Весть о его смерти облетела округу, и, как в описанный праздник, снова пестрый люд заполонил карпатфальвский двор. Но лица были теперь у всех опечаленные. Никто его не забыл из прежних знакомцев, все до одного поспешили повидать в последний раз, и все в один голос повторяли: не узнать, как его смерть изменила; даже знавшие его при жизни уже другим.

Гроб до склепа провожала огромная толпа, факелы несли знатнейшие лица страны, и достойнейшие дамы участвовали в шествии.

Обычай требовал, чтобы и единственный наследник, сын, проводил отца в последний путь. Но младенцу было едва полгода, он не мог идти сам, и Флора несла его на руках. И все видевшие ее уверяли, что так заботливо, нежно укрывать, прижимать к себе ребенка могла бы только мать.

Счастливое дитя!

Без страданий довелось ему перенести самый страшный удар, потерю отца с матерью, да взамен еще новых родителей получить.

Слово прощания с добрым старым набобом произнес тот же священник, который так мирно, утешительно говорил и над гробом его супруги. Многие плакали, а всех пуще – он сам, кому других надлежало ободрять. Привел его несколько в себя лишь длинный ряд имен, которые пришлось перечислять. Сколько их благородий, превосходительств и высокопревосходительств, сколько сиятельств, преосвященств и высокопреосвященств прибыли на последний поклон к новопреставленному рабу божию Яношу Карпати! Бесконечный их список хоть у кого мог все чувства притупить.

Но вот отнесли его в тихую обитель, где вкушают покой усопшие, поместив гроб рядом со скончавшейся супругой. И так глухо, заунывно отозвался внизу, в склепе, последний псалом, что даже могильщики заторопились скорее наружу. Тяжелая железная дверь с лязгом захлопнулась за ними.

Отныне его счастье вечно!..

XXXI. Толки людские

Один из богатейших венгерских магнатов последовал за супругой в могилу, залогом своих надежд оставив сына, который родился, когда все уже перестали этого ожидать, и рождением своим расстроил расчеты многих живущих и здравствующих.

А слывший единственным наследником Абеллино, который под дядюшкину смерть назанимал уже миллионы, оказался вдруг нищим, и весть об этом прогремела до самых берегов Сены.

Сложный этот переплет событий всем развязал языки и на несколько недель дал обильную пищу для пересудов – послушать ежели, так и до правды, пожалуй, не докопаешься.

Зайдем раньше всего к г-ну Кечкереи.

Большой бальный вечер у него. На средства, кажется, графа Сепкиешди, который пожелал таким образом угодить приглянувшейся ему хорошенькой певичке.

Там встретим мы порядочно знакомых.

Тут и Ливиус, и Конрад, и забавник Гергей Эрдеи, и Джордж Малнаи, единоборствующий со своим аппетитом, и свободомыслящий Ене Дарваи, и эксцентричный барон Берки, и открывающий каждый бал Аладар Чепчи, и много, много других: всех разве упомнишь.

Сейчас перерыв между танцами, и мужчины собрались в курительной.

Между ними одна эмансипированная дама; кокетливо дымя белой пахитоской, она изящно покачивается в кресле на железных полозьях.

Друг наш Кечкереи, целых три диванных подушки подложив под себя, развлекает общество шутливыми рассказами.

Все смеются. Речь идет о похоронах старого набоба.

Кечкереи как раз комментирует завещание, препарируя его надлежащим манером.

– Милая слабость, во всяком случае, со стороны почтенного нашего вельможи: ирисы так полюбить. Цветы и в самом деле красивые. Он, говорят, и в поле их трогать запретил, а скосит кто ненароком – двадцать пять палок.

Эмансипированная дама замечает по сему поводу, что цветов вообще не выносит, все это сентиментальничанье одно.

– А явор срубить – это он прямо к убийству приравнял, у него во всех лесах рубить их запрещено.

– Что за чепуха! Что это нашло на старика? – полюбопытствовал кто-то.

– Да разве поймешь, что он делал и почему. Это лишний раз только показывает, какой он был сумасброд. Теперь Абеллино одно осталось: заявить, что дядюшка, когда женился, был не в своем уме, так что и брак его незаконный, и сын.

Взрыв хохота был ответом на эту шутку.

Либерал Ене Дарваи почел нужным с серьезной миной заметить, что подобное заявление, по его мнению, едва ли получило бы ход.

– И по-моему тоже, – смеясь, согласился Кечкереи.

– Но что же будет с Абеллино? – опять поинтересовался кто-то.

– За него беспокоиться нечего, старик позаботился о нем, – откинувшись на спинку, отвечал Кечкереи. – Каждый день получает золотой in natura, [273] за которым полагается ему персонально явиться к адвокату в Марокканский дом, [274] причем не как-нибудь, а в доподлинном нищенском наряде: армячина драный на плечах, худые сапоги, засаленная шляпа, сукманная сума и палка длинная с гвоздем на конце. Каждое утро, хочешь не хочешь, а заявляйся к нему в таком виде или с голоду помирай.

273

Натурой, звонкой монетой (лат.).

274

Марокканский дом – известное в свое время в Пеште официальное здание в мавританском стиле.

Громовой хохот встретил наглядную эту иллюстрацию.

С этого момента не было в общих глазах фигуры смехотворней Абеллино.

И всерьез о нем не сочли больше уместным говорить.

Богатейший майорат прозевал, несколькими тысячами форинтов вынужден впредь довольствоваться, которые дядя бросил ему из милости. Это уж, во всяком случае, грех потяжелее любого преступления. Убей он сколько угодно человек на своих никчемных дуэлях, женщин сколько угодно принеси в жертву своим пустопорожним увлечениям – это не было бы вменено ему в вину, это свет прощает, это делает преступника интереснее. Но нищим стать, всех блестящих видов лишиться… этого простить нельзя. После этого только предметом насмешек можно быть. Чем бы ему заняться, например?