Венгерский набоб

Незнакомец предоставил им толковать что угодно, а сам легким, беспечным шагом пошел себе обратно к исходной линии.

Это спокойствие, эта великодушная уступчивость, так отличавшаяся от напористой самоуверенности Мартона, окончательно расположили к нему зрителей, и в чистой публике принялись с живостью заключать пари, предлагая десять против одного, что незнакомец победит во всех заездах.

Мортиры снова зарядили, наездники выстроились опять и после третьего залпа рванулись вперед. Теперь уже двое, оба героя дня, с самого начала отделились от гущи всадников и к середине заезда на локоть уже опередили ближайших преследователей. Ноздря в ноздрю мчались они к флагу.

Но ни один не мог никак обойти другого. Шагов лишь за пятьдесят до цели незнакомец щелкнул вдруг резко кнутом, и испуганный конь его в три яростных прыжка опередил Мартонова на целую голову. Это расстояние так до самого конца и сохранилось между ними, хотя король уже и рукояткой плети наколачивал взмыленного коня.

Незнакомец первым доскакал до флага и на сей раз так крепко ухватился за древко, что самого почтенного Андраша Варью стащил с лошади.

Вне себя, Мартон плетью стеганул по отнятому у него трофею, выдрав из алой его ткани целый лоскут. Тщетная злость! Заседатели подошли, стащили венок с головы дрожащего от ярости короля и возложили на победителя.

– Не нужно мне шляпы! – хрипло огрызнулся побежденный, которому предложили обычный его головной убор. – Все равно отыграю венок!

– Отдых им дать! – послышалось из экипажей.

– На что нам отдых, – возразил Мартон строптиво, – ни я, ни конь не устали, хоть дух вон, а побежим; верно, Раро?

Конь, точно догадываясь, о чем разговор, выгнул шею, копытом роя землю. Судьи повели наездников назад на линию.

Многие, видя, что с этими двумя не сравняться, выехали из рядов и присоединились к зрителям, так что на поле осталось едва шестеро.

Тем занимательней обещал быть заезд: меньше всадников – и внимание сосредоточенней.

Еще загодя новый претендент слез с лошади, срезал у кладбищенского рва гибкий ивовый прут и, ободрав с него листья, а кнут повесив на шею, опять вскочил в седло.

До сих пор он ни разу еще не ударил коня.

И теперь, заслышав свист лозы, благородное животное так и вскинулось, ожесточенно грызя удила, подымаясь на дыбы, вертясь и переступая на месте задними ногами. Стали уже за седока опасаться: не потому, что конь его сбросит, о том и речи быть не могло, а что опоздает. Второй уже выстрел, остальные и поводья опустили, изготовились, а его лошадь все порывается на дыбы, роет копытами землю.

Но чуть грохнул третий, незнакомец с размаху хлестнул ее вдруг прутом и бросил удила.

Вихрем сорвался с места обожженный лозою конь, понесся дико, неудержимо. Только обезумелая от страха лошадь мчится так, унося беспомощного седока. Никто не мог не то что ее настигнуть, даже приблизиться, сам Мартон уже к середине поотстал на много локтей. Зрители замерли, дивясь то ли дерзости всадника, то ли бешеному бегу его коня. И вдруг длинная цветочная гирлянда на всем скаку распустилась и свалилась наземь с головы удальца. Подковы вослед летящих вмиг ее растоптали.

Сам он не заметил падения венка, пока до цели не доскакал, где изо всех сил пришлось одергивать, ссаживать одичалого коня. Цели-то достиг, но венец свой потерял.

– Какой же он король без короны? – раздались голоса. – Сам виноват, нельзя было терять!

Но кто же тогда все-таки король? Венка уже никто не поминал, он валялся, втоптанный в пыль.

– Несправедливо это! – кричали одни, тогда как другие предлагали новый заезд.

– Я на все готов! – объявил неизвестный.

– Ты, братец, постой, – глухо, охрипнувшим от сдерживаемой ярости годовом сказал Мартон, – вот мы решим сейчас, кто уж точно малый не промах. В поле ты меня обскакал, что ж: лошадь у тебя лучше, признаю: это и дурак сумеет, был бы конь хороший. Но давай поглядим теперь, каков ты, когда себя надо показать. Видишь, сколько народу тут, а всего угощения – два бычка, этого мало. Идем, третьего добудем, коли ты такой удалец. Далеко не надо ходить: вот тут в камышах отбившийся от стада бык сидит. Две недели всю округу разоряет: людей убивает, стада разгоняет, копны раскидывает, телеги опрокидывает по дорогам, рабочих всех с поля посогнал: сколько есть их в городе, пастухов, батраков, не могли его изловить. Пошли вдвоем на него: кто сюда пригонит, тот и король.

– Идет! – воскликнул не долго думая соперник и ударил с ним по рукам.

Слышавшие этот уговор поспешили отойти подальше: вот чумовые! В праздничную толпу бешеного быка пригнать!

– Не пугайтесь! – сказал Мартон. – Или мы его сюда смирненьким, как барашек, приведем, или уж сами там останемся.

Быстрей лугового пожара разнеслась весть о дерзком пари. Кто побоязливей, за ров, за канаву отошли, побойчее – скок в седло и за смельчаками: своими глазами увидеть исход поединка. Господа тоже велели все коней подать; даже барин Янчи поехал вслед на телеге своей. И от бешеного быка, что ли, почтения к своей особе ждал?

Едва в получасе езды от города начинается бескрайняя топь, которая тянется на юг до самого Пюшпекладаня, а вверх – до Надудвара. В ней не только что быку – и гиппопотаму раздолье.

С одной стороны простираются там тучные нивы, с другой полоса темно-зеленой осоки указывает, докуда доходит вода. Всего лишь узкой гатью отделяются луга и пастбища от болота.

У пастухов, пасущих рассеянные по ним стада, нетрудно было разузнать, в каком сейчас месте бык.

Как раз в ивняке залег: сами видели, как он вломился туда и хрипел, ревел там всю ночь, только с наступлением дня угомонился.

Но прежде не мешает узнать, какого нрава это животное – отбившийся бык.

Когда в стадо попадет – или подрастет в нем – второй бык, зимой они вдвоем еще уживаются. Столкнутся разве что лбами и кружат так, грозно ворча, не желая уступать друг другу; но стоит пастуху швырнуть в них палкой, тотчас разбегутся. Зато весной, едва начнет все распускаться и пряные цветы поприбавят смелости всем травоядным, разожгут кровь, тут и пойдут вскидывать рога, реветь, еще издали завидя друг друга; тут уж только поглядывай, чтобы не сошлись. А чуть задремлют пастухи в жаркий летний денек под своими шубами, уже и сшиблись вожаки-соперники, вступили в решающий поединок, который кончается обыкновенно гибелью или бегством одного. И коли уж схватились, никакими силами не разнять рассвирепевших животных; ничего не видя, не чувствуя, заняты они лишь одним: сломить противника. Иной раз часами длится бой где-нибудь на вытоптанной лужайке, которую взроют всю, будто вспашут. И который из них начнет в конце концов поддаваться, почует, что слабее, тот кинется вдруг со страшным ревом прочь, помчится остервенело в пушту и с налитыми кровью глазами, с мордой в кровавой пене бродит там по лугам, по посевам, то и дело возвращаясь к месту своего посрамленья. Но к стаду больше не подходит, и горе всякой живой твари, которая ему попадается на глаза: едва завидев, бросается он по пятам; как-то несколько дней просидел на дереве успевший туда вскарабкаться путник, пока случившиеся вблизи табунщики не отогнали упрямо караулившего внизу зверя. А недавно и на солнокский [159] поезд кинулся один такой разъяренный бык, – пошел, пригнув голову, прямо на локомотив, который сшиб его и задавил насмерть.

159

Солнок – город близ Будапешта

Логово быка по объяснениям пастухов найти было просто: через камыши вели туда две тропки, проложенные им самим. Этими тропами, разделясь, и пустились Мартон с соперником на розыски зверя. Конные же зрители въехали на высокую гать, откуда открывался весь ивняк.

Едва Мартон шагов сто проехал по камышу, как услыхал глухое ворчанье. С минуту он колебался, не кликнуть ли того, с другой тропы; но тщеславие перевесило: побеждать, так одному. И, размотав свой проплетенный на конце проволокой кнут, а свернутый аркан повесив на плечо, смело тронулся он прямо в сторону доносившегося до него глухого бормотанья.

Огромный зверь, подогнув колена, лежал в грязной жиже посреди камыша, в припадке ярости или из предосторожности вытоптанного далеко вокруг.

При звуке чавкающих копыт бык поднял голову. Один рог, покривленный в драках, торчал у него вперед, другой – отвесно вверх. Лоб, черный как смоль, весь был в болотных репейках и колючках, на носу зиял свежий, не заживший еще шрам.

Увидев близящегося всадника, он мгновенно вскочил на ноги, испустив протяжный прерывистый рев.

Мартон, желая из незнакомого болота выманить быка на простор, где легче с ним справиться, громко, словно вызов бросая, хлопнул своим бичом.