Венгерский набоб

– О, к тому времени он вернется. Он дал мне слово, что будет вовремя.

– Ну, тогда приедет. Слово, данное красивой женщине, разве можно нарушить. Кого такой магнит влечет, должен скоро возвратиться. Я бы воздухоплавателям посоветовал, если не нашли еще способа управлять полетом: посадить на воздушный шар Рудольфа, и магнетическая сила всегда будет в ту сторону тянуть, где его жена.

Молодые женщины посмеялись шутке. Г-ну Яношу приходилось прощать, обычно ведь он куда грубей и тяжеловесней шутки отпускал, которые одним разве преимуществом обладали: не кололи и не ранили никого.

Барышня Марион оправилась меж тем от кашля и вновь взяла кормило в свои руки. Интермеццо окончилось.

– Да, таких заботливых мужей, достойных да просвещенных, как Рудольф, не найдешь, уж это надо признать. Простите, любезный сосед, чувствую, что глубоко вас этим задеваю, но ведь, правда, не найдешь. И вы тоже супруг очень милый, предупредительный, но равных Рудольфу нет, вот уж истинный ангел любви, херувим, а не мужчина. Такие раз в столетие родятся всем на удивление. (Рудольф не потому, значит, хороший муж, что жена того стоит, а оттого, что херувим. И других с ним не сравнить – того же Яноша Карпати, так что плачь, несчастная, слыша о любви столь беспримерной, видя счастье чужое, которое кинжал тебе в сердце. Вот вам всем троим.)

Флора не могла не попытаться дать иное направление разговору.

– Я все надеялась вас увидеть, мы тут близкие соседи, довольно дружным обществом живем и заранее обрадовались, что нашего полку прибыло, но до сих пор вот не повезло, а мы ведь даже маленький заговор устроили: постараться, чтобы вам с нами было хорошо.

Барышня Марион колкостью поторопилась ослабить утешительное действие этих ласковых слов.

– Ну да; прячет, поди, женушку-то господин Карпати, лукавец этакий, не хочет показывать никому (ревнует, старый дурак, и недаром).

– О, муж очень заботится обо мне, – поспешила Фанни его оправдать, – но я сама немножко стесняюсь, побаиваюсь даже показаться в таких высоких кругах. Я ведь среди совсем простых людей росла и страшно всем вам благодарна за снисхождение, оно меня так ободряет.

Но это не помогло. Тщетно отвечала она в тоне самоуничижительном, напрасно благодарила за то, что и благодарности, в сущности, не стоило, – она с изощренным турнирным бойцом имела дело; такой сразу нащупает слабое, незащищенное место.

– Да, да, конечно! – отозвалась барышня Марион. – А как же иначе, это совершенно естественно. Впервые в свет попасть – это труднее всего для молодой женщины, особенно без самой надежной, самой необходимой опоры: материнского совета и руководства. О, для молодой женщины заботливая материнская опека просто необходима.

Фанни чуть со стыда не сгорела и не сумела это скрыть. Лицо ее залилось яркой краской. Матерью ее попрекать – о, это пытка жесточайшая, позор страшнейший, боль невыносимая.

Флора судорожно сжала ее руку и, словно доканчивая, подтвердила:

– Верно. И заменить мать не может никто.

По устремленному на барышню Марион пристальному взгляду та поняла очень хорошо, что это выпад против нее, и следующий залп выпустила уже по Флоре.

– О, тут вы правы, дорогая Флора! Особенно такую мать, замечательную, добрейшую, как покойная графиня Эсеки. Да, ее никто не заменит. Никто. Даже я, в чем готова признаться. Со мной приятно разве, я такая строгая; потворствовать – это матерям пристало, им это больше к лицу, а у теток роль куда неприятней, куда неблагодарней, их дело тягаться, да ворчать, да придираться, нос свой везде совать, обузой быть. Такой уж у нас, у теток, удел, что поделаешь! Ваша правда, дорогая Флора.

Сказано это было таким тоном, точно с Флорой и впрямь нельзя иначе, как только «тягаться», ворчать да придираться.

– Ad vocem, [248] тягаться! – вмешался Карпати, заметив и сам смущение жены. – Вы ведь из-за тяжбы изволили мой дом своим присутствием почтить, так не угодно ль, если только не думаете и дам с судебными актами ознакомить…

– О нет, нет и нет! Понимаю вас, понимаю! Оставим их наедине. Им много надо о чем поговорить. У двух юных дам, господин Карпати, всегда найдется о чем поговорить, смею вас заверить. А мы и в семейном архиве можем посовещаться, как хотите. Надеюсь, сударыня соседка, вы не будете меня к господину Карпати ревновать. Что вы, это было так давно, ужасно давно, я тогда еще очень молодая была, ребенок совершеннейший, можно сказать.

248

К слову, кстати (лат.).

Господин Янош предложил руку амазонке, которая, еще раз показав все десны, просунула свою костлявую руку с огромной манжетой в набобову и с легкостью безупречной выпорхнула в фамильный архив, где в наипочтительнейших позах уже ожидали стряпчий с главноуправляющим. Почтенный Варга тут же вспомнил: он и ее намедни пропустил в списке как одну из тех, коим при всех отменных качествах именно того недостает, что побуждало бы искать их общества.

Молодые женщины остались одни.

Едва закрылась дверь за Марион, как Фанни в страстном порыве схватила обеими руками руку Флоры и, прежде чем та успела помешать, прижала к губам крохотную эту ручку, покрывая ее горячими, полными искреннего чувства поцелуями, целуя вновь и вновь, не в силах вымолвить ни слова.

– Ах, что вы, боже мой, – сказала Флора и, чтобы остановить, привлекла ее к себе и поцеловала в щеку, вынуждая ответить тем же.

Как прекрасны старинной, полулегендарной красотой были эти обнявшиеся женщины, одна со слезами на глазах, другая с улыбкой на устах – улыбавшаяся, чтобы утешить подругу, которая плакала теперь уже от радости при виде ее стараний.

– Скажите, – дрожащим от нежного чувства голосом промолвила Фанни, – ведь правда, вас не казенные бумаги в этот дом привели, ведь правда, вы слышали, что здесь бедная, предоставленная себе женщина тоскует, которой спустя несколько дней в свет придется вступить, беззащитной, чужой и одинокой, и вот вы подумали: съездим к ней, скажем ей доброе слово, слово ободрения, поступим с ней по-хорошему, да?

– О господи…

Флора умолкла, не находя ответа: Фанни угадала.

– О, я знаю хорошо, что вы добрый гений здешней округи. Как раз перед вашим приездом слышала я про вас и по услышанному вас вообразила. Вы догадались, что и в моем лице перед вами нуждающаяся в ваших благодеяниях, вашей доброте, но лишь одна я могу вполне оценить, понять все величие этого. – Волнение сделало красноречивой эту женщину, всегда такую задумчивую, такую молчаливую. – Не разуверяйте же меня, позвольте остаться в этом блаженном убеждении, – разрешите любить вас, как полюбила я с первого взгляда, и думать: «Есть на свете доброе существо, которое вспомнило обо мне, сжалилось и сделало меня счастливой».

– О Фанни, – сказала Флора дрожащим голосом.

Она и вправду жалела эту женщину.

– Да, да! Зовите меня так! – воскликнула с жаром Фанни, в избытке чувств прижимая к груди ее руку, которой ни на минуту не выпускала из своей, точно боясь, как бы не исчезло вдруг чудесное видение.

Флора запечатлела поцелуй на ее лбу в знак согласия.

О, благостная печать! Свят тот документ, какой она скрепляет.

Сердце Фанни переполнилось. Впервые в жизни она обрела, о чем тосковала: душу, ее понимающую и столь же искреннюю, незапятнанную, как ее собственная, – нет, гораздо лучше, ведь доброта Флоры осознанная, направленная на других. Это она хорошо понимала и ликовала, что нашла душу еще прекраснее: как отрадно с ней соприкоснуться после стольких внутренне нечистых, безобразных себялюбцев. С человеком высоких, благородных помыслов встретиться – переживание поистине блаженное для чистого, жаждущего взаимности сердца.