Вера в горниле Сомнений. Православие и русская литература в XVII-XX вв.
Шрифт:
Нетрудно заметить и штамп, каким в умах людских утверждается оправдание греха: служение страстям — знамение новых веяний в жизни, противящийся греху проявляет свою косность и отсталость. К чему приводят подобные идеи практически — демонстрирует Марк Волохов, один из самых злых образов во всей антинигилистической литературе. Только не страшнее ли для жизни именно Райские, эти своего рода идеологи свободного и естественного служения страстям. Марк лишь заурядный практик, он питается чужими идеями. У Райского более мощное средство внесения соблазна в мир: его творческий дар. Марк просто обычный хам и паразит, ошеломляющий ближних своих беспардонным напором и паразитирующий на подавлении их воли в замешательстве, на добрых человеческих чувствах. Марк без обиняков выговаривает то, что Райский драпирует красивой фразой. Заметим также, что когда Марк начинает
Надо признать, что общие стереотипы атеистической идеологии внесли своё разрушающее воздействие в русскую жизнь. Автор «Обрыва» оказался точнее и прозорливее Тургенева: он ясно распознал, что революционер-нигилист воссоздаёт ситуацию первородного греха, действуя как бес-соблазнитель. Именно такое символическое наполнение можно увидеть в истории «падения» Веры.
Любопытна и параллель, обнаруживаемая в романах Гончарова. "Самый процесс жизни он выдавал и за её конечную цель", — говорится о Марке. Но ведь это же едва ли не главное убеждение Штольца. Вот как переплетаются порой проявления совершенно несходных натур и характеров, неожиданно обнаруживая сходство там, где оно уж никак не подозревается. Да ведь из семени безверия как не произрасти сходным убеждениям…
Должно признать, что всему этому душевному разврату Гончаров противополагает необходимость религиозного, серьёзного образа жизни. Эту идею несут в себе два персонажа — бабушка и Марфенька. Промежуточное положение между бесовской стихией и религиозными устоями бабушки и сестры занимает Вера. В ней заметны те метания и стремления, что знакомы нам по типу "тургеневских девушек". Как и родственные ей героини Тургенева, она хочет обрести руководителя-мужчину, за которым она могла бы Устремиться к неким неведомым ей новым горизонтам, некоей 'новой правде", неведомой и прекрасной. Есть у неё и важнейшее отличие от большинства из них: она истинно религиозна. Она и Марка вознамерилась спасти от его безверия, поэтому подолгу молится в уединённой часовне, продолжая свои душеспасительные свидания с этим нравственным уродом. Но сбивают её с пути два качества, завладевшие натурою, две страсти: гордыня и своеволие. Писатель тщательно и серьёзно прослеживает развитие греховного затмения души своей героини, какое обрекает её на конечное «падение», как деликатно говорится о том в романе. Гордыня мешает ей понять правоту бабушки и сестры, но не заслоняет слух от соблазнов Райского и Марка, которые, каждый имея свою цель, уговаривают ее отдаться вольной страсти. В результате преуспевает Марк, Райскому же остаётся ужасаться и сожалеть о совершившемся.
Исход представляется центральным персонажам романа (и автору) истинно церковный: в покаянии и очищении от греха. Диалог бабушки и Веры, когда первая кается перед второй в давнем собственном грехе, — кульминация и развязка в развитии событий, поставивших всех героев на краю обрыва.
Грех одного человека повлёк за собой порочную цепь иных грехов ближних его. Всё связано со всем. Все ответственны за всё — предвосхищает Гончаров прозрение Достоевского. "…В падении обеих женщин — пояснил автор (в "Предисловии к роману…") символичность судьбы бабушки и Веры, — может быть, грехи не двух женщин только, а и ошибки старого и молодого поколений и их расплата…" Прервать цепь можно лишь очищением от греха.
Недаром же вспоминает бабушка слова Спасителя:
"Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мёртвых и всякой нечистоты; так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри наполнены лицемерия и беззакония" (Мф. 23, 27–28).
При сознании этого, в стремлении очиститься от костей мёртвых, уже не может быть ни фальши, ни игры, но будет подлинность покаяния, изменения души человеческой.
Во взглядах Гончарова, в самой религиозности его много противоречивого и изменчивого. Как художник он прозрел немало глубинных истин, не всегда сознавая их, быть может, вне-художественным рассудком. Он показал в своих созданиях, что осмысление бытия вне Православия для жизни губительно. Православие ждёт от человека
веры и усилий в соработничестве Творцу.5
Александр Николаевич Островский
Подлинно ввёл читателя (и театрального зрителя) в купеческий быт со всеми его проблемами, Александр Николаевич Островский (1823–1886). Соблазн материального благополучия слишком силён, и русский человек не избежал его. Островский это показал на изобильных примерах. Но если приглядеться внимательнее, то придётся признать: все проблемы купцов у Островского имеют природу не материально-экономическую, а преимущественно нравственную. Хотя они на какое-то время соблазняются приманкой золотого блеска, но вскоре в большинстве своём убеждаются в правоте давнего житейской мудрости: не в деньгах счастье. Истина банальная, но порой слишком дорого приходится за нее платить. Ни один из богатеев Островского не испытывает блаженства от богатства. Скорее, многие из них тяготятся своим положением, вечно недовольны чем-то, порой как бы смутно ощущая неполноценность такого "счастья".
Правда, богатство может быть для человека не только источником всевозможных удовольствий и наслаждений, но и средством самоутверждения, тайного упоения своей значимостью и мощью, не всегда и реализуемой, однако являющейся соблазном особо привлекательным. Эту тему с необычайной художественной мощью развил ещё Пушкин в "Скупом рыцаре". Пушкин, кажется, первым художнически ужаснулся явлению новой власти — власти денег. Но в ситуациях житейски-бытовых проследил развитие всех этих страстей именно Островский.
Литературная деятельность Островского начиналась в 40-е годы XIX века в строгих рамках натуральной школы. Драматург приступал к исследованию физиологии купеческой жизни, на первых порах отдавая предпочтение (не без западнического влияния) поиску дурных сторон этой жизни ("Свои люди — сочтёмся", "Бедная невеста" и другие пьесы конца 40-х — начала 50-х гг.). Это дало повод Добролюбову характеризовать мир, отображенный Островским, исключительно как "тёмное царство".
Подобное мировидение, сколько бы ни было в нём своей правоты, становится малополезным для души. Оно ведёт либо к возрастанию духа уныния, либо к зарождению бунтарских, и также безблагодатных, настроений, разрушающих веру.
Революционные демократы старались найти повсюду любой повод для укрепления чувства протеста, для возрастания в обществе расположенности к мятежу. Добролюбов ничего другого у Островского видеть не желал и несказанно обрадовался, лишь только ему показалось, будто в драме «Гроза» (1859) появилось, в его понимании, нечто светлое ("луч света в тёмном царстве"). Самоубийство Екатерины он сразу охарактеризовал как ярко выраженный протест против социально-нравственных устоев российского бытия.
Стоило же драматургу в начале 50-х годов попытаться отыскать в жизни подлинно отрадные явления ("Не в свои сани не садись", Бедность не порок", "Не так живи, как хочется"), как передовые круги начали тревожиться и разочаровываться в таланте бытописателя купеческой жизни, обвинять его в "ложной идеализации" (Чернышевский) отживающих форм. Сам Островский так определял своё творческое credo того периода: "Пусть лучше русский человек радуется, видя себя на сцене, чем тоскует. Исправители найдутся и без нас". Прогрессисты же, как известно, отнюдь не желали, чтобы русский человек радовался жизни. Для передовых людей всё омрачалось ещё и сближением Островского со славянофилами (хотя отношения с ними не были у него безоблачными). Редактирование Островским погодинского «Москвитянина» ни кому из западников не нравилось. Определяющей причиной такой особенности убеждений Островского стала органически присущая его дарованию народность миропонимания и эстетического восприятия действительности. В нравственной силе, широте души, талантливости и многих иных добрых качествах русского человека драматург не сомневался никогда. Недаром же критерием истинности отображённой им жизни становятся откровения народной мудрости что часто проявлялось в использовании им пословиц и поговорок для названия своих произведений. Народная же мудрость часто есть одна из форм выражения мудрости православной, хоть нередко и в своеобычном преломлении.