Верховье

Сейчас Тина сидит и перечитывает свою статью, ищет зацепку для новой. Она читает вслух, чтобы ничего не упустить, хоть и дико устала. Мозг уже не воспринимает информацию на глаз, может быть, на слух он сможет за что-то ухватиться.

Тина читает вслух, и в самом деле язык цепляется за одно слово, на которое она почему-то раньше не обращала внимания. Эпидемия. Она читает в своей статье: «Икота склонна к эпидемическому распространению».

В поисковой строке базы данных научных статей Тина пишет «эпидемия икоты», и ей выпадает несколько публикаций, в которых описывается один и тот же случай, произошедший в семидесятые годы двадцатого века в селе Суре. Самый известный, самый масштабный и самый последний случай эпидемии икоты на Пинеге.

Началось с того, что во время сенокоса одна из женщин проглотила мушку. Наученная старшими, она сразу же догадалась, что это была насланная на нее икота. Вдруг она начала истерически смеяться и кричать не своим голосом. Сразу же за ней еще несколько женщин почувствовали, что икота залетела и к ним, они все хором заревели, их рев пронесся по полям, лесам и накрыл все верховье реки. Он заставил мужчин, которые тоже находились на сенокосе, побросать свою работу, а всех остальных запереться в своих домах. Тогда эпидемия охватила почти все женское население Суры, на улице стоял гвалт голосов, которых до этого никто не слышал.

В колдовстве обвинили одну из жительниц соседней деревни, чье имя выкрикивали икотницы. Считается, что каждая икота знает, кто ее создал и наслал. Жители села решили сначала самостоятельно расправиться с колдуньей, они попытались ее задушить, а затем подожгли дом несчастной женщины.

Как Хемингуэй, Тина решает остановить работу на самом интересном месте, чтобы знать, с чего начинать завтра. Она, счастливая, ложится в постель, но не может заснуть, слишком возбуждена от своей находки. Надо же, икота может быть заразной, как вирус. Может быть, это и есть какой-то вирус? Надо рассказать об этом Виктору. Наконец-то у нее есть чем с ним поделиться.

Тина берет телефон и пишет:

Завтра, завтра, завтра, – А дни ползут…

Придешь ли ты ко мне?

Тина умывается, возвращается в кровать, которая так и не заправлялась ни сегодня утром, ни вчера, возможно всю неделю, может, и больше.

Тина убирает телефон, но оставляет звук включенным. Она засыпает, уже почти четыре. Сообщение от Виктора будит ее около семи утра:

В ней много слов и страсти, нет лишь смысла.

Куда деваться мне? Конечно, я приду.

Тина улыбается и снова засыпает.

Глава 11

Аля

В Суру мы ехали вдвоем с Алексеем. До нее около двадцати минут езды от Лавелы сначала вверх по Пинеге, затем через реку. В противоположную сторону от Карпогор, но в разы ближе. Бабушка Тая сказала, что мосты в этой части реки не строят – все равно сорвет половодьем. Поэтому летом здесь работает переправа.

Катерок тащил привязанный к нему паром по реке. Волны ладошками неровно толкали нас вперед. Завтрак – пшеничная каша с творогом – болтался в желудке. Я старалась отвлечься от неприятных ощущений качки и разглядывала берег Суры, сравнивая его с Лавелой. Лес упрямо прятал Суру, обнимал ее мохнатыми лапами, скрывал от посторонних глаз, будто хотел уберечь от чего-то. Лавела же была вся на виду – возвышалась над рекой, ничем не прикрытая, уязвимая. Бабушкина деревня начиналась с заброшенных амбаров, Сура – с заправки. Резервуары с бензином, втиснутые за дырявый забор, как толстый язык в рот с гнилыми зубами, упирались в лес. Надпись «Огнеопасно» пугала – лес стоял так близко.

До храма мы добирались по главной улице Суры – Иоанна Кронштадтского. У спуска к лохматому лугу, исполосованному тропами, которые делали его похожим на теннисный мячик, улица заканчивалась тем самым храмом. За лугом снова плотно поджимали деревья. Хотя Алексей сказал, что где-то там изгибается приток Пинеги и торчат крыши деревни Засурье, но я видела только холстину леса.

Алексей высадил меня у главного входа в храм. Пообещал забрать через два часа и уехал. Я осталась одна, вокруг не было никого. Только колокола стояли на досках – как матрешки в ряд от большого к самому маленькому. Я запнулась об одну из досок, из входной арки рассыпалась горстка птиц. С другой стороны храма что-то мычали мужские голоса. Я направилась на шум. Трое рабочих курили, сидя на траве.

– Добрый день. Я из газеты. Среди вас есть Матвей? – спросила я. – Студент из Питера.

Мужчины переглянулись, заулыбались – тридцать два зуба на троих. Тот, что с желтыми и на вид жесткими, как солома, усами, кивнул куда-то вправо, сказал, Матвей в кафе пошел. Это на улице Иоанна Кронштадтского. Найти его будет просто.

И все-таки кафе я чуть не пропустила: вывеску загородил распушивший свой хвост куст черемухи. Внутри пахло квашеной капустой. Я остановилась у барной стойки и пробежалась глазами по витрине: пиво, водка и коньяк. В меню только пара супов, вторых блюд и чай с кофе. Я заказала черный кофе и вошла в зал. Занят был только один столик. Значит, Матвей.

– Здравствуйте. Я так понимаю, вы Матвей. Меня Аля зовут. Я из местной газеты, мне дали задание взять у вас интервью, – начала я. – Можно к вам присесть?

– М-м, да, конечно. – Он вытер руки об джинсы и поднял голову. – Только можно на «ты»?

Глаза у Матвея были болотные, но ближе к зрачку карие. Я села напротив. Матвей продолжил доедать свой обед, глядя в тарелку. Подошла официантка, поставила между нами мою чашку. Я сделала глоток. В кофе добавили сахар.

– Включу запись разговора? Ты же не против? – уточнила я и нажала на красную кнопку в приложении. Побежали секунды.

– Не против, – сказал он. – Ты правда работаешь в местной газете?

– Я практику прохожу. Перешла на третий курс в университете.

– Ты отсюда?

– Нет. Из Архангельска.

– О, я через него сюда добирался. Я сам из Питера. Тоже практику здесь прохожу.

– Знаю, поэтому и беру у тебя интервью.

– Думаешь, я могу рассказать что-то интересное?

– Мой редактор так считает. Ты впервые занимаешься реставрацией храма?

– Да, но это самая обычная работа, как на стройке. Таскаю кирпичи, шпаклюю. Ничего особенного.

– Мне сказали, ты художник. Будешь что-то рисовать?

– Нет. Вообще фасад хотят украсить иконами Николая и Иоанна Кронштадтского. Но ими занимаются в Москве, по-моему. А я сюда напросился.

– Почему?

– Я уже бывал в мастерских. С бригадой нашего преподавателя мы делали мозаику, копии картин в музеях. Сейчас захотел немного поработать в полях. А ты почему сюда приехала?

– Тоже захотела поработать в полях.

Мы улыбнулись друг другу. Я сжимала кусочек сахара, приложенный к и без того сладкому кофе. Песчинки таяли, липли к горячим пальцам. Я волновалась, но уже не из-за того, что это мое первое интервью как журналистки, а из-за самого Матвея.

– Ладно. Давай по порядку. Почему ты вообще решил стать художником?

– Мой отец был ментом, а потом в девяностых заработал кучу денег. Я не хотел стать как он, вот и выбрал самую безденежную профессию. Да еще и не просто художник, а монументалист. Мало кто вообще знает, что это такое.

– Шутишь?

– Нет, – сказал он. – А твой отец тебя не разочаровал?

– Я его не помню. Он умер, когда мне было два.

– Сочувствую. Хотя, честно признаться, не знаю, что лучше.

Мы замолчали. Официантка протирала пустые столы. Я следила за тем, как плавно двигается ее рука, рисуя влажные разводы на пластиковой поверхности.