Верховники

У Остермана почти не было сомнений в своём превосходном плане, и оттого он был покоен, наверное зная за собой непреоборимую силу; у барона Рейнгольда сомнений было больше, чем уверенности, потому как, встречаясь всё с новыми людьми, он сталкивался и с теми неожиданностями, которые нарушали превосходный немецкий план. Оттого барон Рейнгольд не был ни силён, ни уверен в себе и часто переходил от безграничного немецкого высокомерия к столь же безграничному и неоправданному отчаянию. Ведь в Верховный тайный совет поступали всё новые дворянские прожекты, и под иными из них, как под прожектом безвестного доныне поручика Грекова, выступившего за сохранение Совета, стояли сотни подписей.

План же Остермана состоял в том, что дворянство подало Анне общее прошение о восстановлении самодержавия и отмене правления верховников. Для того он поддерживал постоянную связь и с кружком Барятинского, и с кружком Черкасского. Чтобы запугать дворян, мечтающих всё ещё о нововведениях, Остерман через своих людей пускал по Москве слухи, что верховники готовы арестовать не десятки, а сотни дворян, не разбирая, какие прожекты те поддерживают.

Но это — одна сторона плана. Вторая его сторона состояла в том, чтобы обезоружить верховных. Именно для того приставил он капитана Альбрехта к Ивану Долгорукому, приказав ему войти в полное доверие к этому майору гвардии. И действительно, в те дни, когда во дворце охраной не командовал князь Иван, его замещал капитан Альбрехт. Так что и эта часть плана была проведена успешно.

Через записочки Остермана, которые Левенвольде с помощью герцогини Мекленбургской передавал во дворец, Анна ведала о ходе всего предприятия. Всё шло успешно, и Остерман полагал уже через день, когда караулом опять будет командовать Альбрехт, прислать во дворец дворянскую депутацию, как вдруг — первое неожиданное известие, привезённое бароном. Дворец окружён вторым кольцом караулов — не гвардейских, а драгунских полков.

— Не иначе как эта собака Митька Голицын постарался! Русская свинья! — Левенвольде ругаться начал ещё с порога. Мнимое спокойствие Остермана его возмущало. — Да что вы улыбаетесь, в самом деле? Какое сами-то имеете мнение?

— Иметь своё мнение — матерь падения! — думая о чём-то важном, решающем, машинально ответил Остерман. Дипломатическая улыбка исчезла с его лица, выдвинулся твёрдый и упрямый подбородок. Барон посмотрел на него с явным уважением. Такое лицо он видывал у вице-канцлера, только когда тот играл в шахматы, а в шахматы Остерман играл превосходно. — На ваш шах мы объявим вам мат! — процедил Остерман, отправляя барона с секретным поручением к герцогине Мекленбургской. В потайном письмеце Остерман просил Екатерину Иоанновну переговорить с Татьяной Борисовной Куракиной, женой фельдмаршала Голицына, о ведомом им общем деле.

ГЛАВА 17

Фельдмаршала Михайлу Голицына в эти дни замучила бессонница. Всё было смутным в февральский гололёд. Многие прежние друзья по воинской службе, такие, как Барятинский, отвернулись, а в новых друзьях стараниями старшего брата ходили такие неверные и скользкие люди, как Василий Лукич Долгорукий.

Было непонятно, где друг и где враг. Даже в своём доме столкнулись два близких человека: жена Татьяна и брат Дмитрий. Татьяну, хорошенькую и лукавую кокетку Куракину, фельдмаршал очень любил, жена была, что называется, его последней радостью. Но и старшего брата он всегда почитал, как родного отца (да тот и заменил ему отца, которого он потерял в малолетстве). Брат не только помогал и делом и советом, так что на всю жизнь князь Михайло почитал себя его должником, но и воспитал его в том глубоком почтении младшего к старшему, которое отличало весь старинный московский уклад жизни.

И вдруг два столь близких к нему человека столкнулись, и столкнулись в жестокой борьбе за него. Он, конечно, ведал, что голицынская родня всегда с неодобрением смотрела на придворную карьеру Татьяны Борисовны, и прежде всего на её дружбу с Остерманом. Старый Голицын не скрывал, что связывать успех фамилии с женским кокетством зазорно и непотребно. Татьяна Борисовна к новым своим родственникам относилась с глубоким презрением за их, как она говорила, неумение ловить случай, а про себя твёрдо решила случай тот поймать и стать первой статс-дамой российского двора. Но прежде-то она хотя бы не мешалась в высокую политику братьев, более всего занимаясь придворными интригами и балами. И вдруг такая неожиданная перемена. Какой уже день жена требовала не денег на новые наряды, а настойчиво приставала к нему, чтобы он приказал снять драгунские караулы вокруг дворца и оставить только внутреннюю охрану из гвардейских полков.

Меж тем брат Дмитрий прямо сказал ему, что он ничего не понимает в большой политике и что армейские полки стерегут гвардейских шалунов, охраняя верховных персон от переворота.

— Да всё тебе, Дмитрий Михайлович, снится тысяча семьсот двадцать пятый год, — рассердился князь Михайло, который в такие минуты обращался всегда к брату по имени-отчеству, но всё же обещал драгун от дворца не уводить.

А дома его поджидала Татьяна и перво-наперво речь повела не об обеде, а всё о тех же драгунских караулах. «Сдались тебе эти караулы, дура!» — вспылил князь Михайло. Он в первый раз обругал молодую жену, и та, само собой, ударилась в слезу. А женские слёзы были самым страшным оружием против фельдмаршала. Потом, конечно, было примирение, он вымолил у жены кое-как прощение, но когда его милостиво простили, князь Михайло всё же осведомился, зачем Татьяне Борисовне дворцовые караулы? И здесь Танюша простодушно улыбнулась ему сквозь ещё не высохшие слёзы и сказала: «Я хочу освободить нашу любимую императрицу Анну от этого несносного Василия Лукича! Ведь ты и сам не любишь Василия Лукича?»

И он вдруг сдался, вызвал дежурного при нём адъютанта и послал его снять эти чёртовы караулы. «Завтра же поставлю во дворце своих семёновцев, и ничего не случится...» — успокоил себя фельдмаршал. Конечно, если бы фельдмаршал знал, что за этими простодушными слезами стоял Остерман, навряд ли бы он столь легко нарушил наказ старшего брата.

Остерман меж тем по-своему даже любил Татьяну Борисовну и не впутал бы её, коли бы не крайняя нужда. Пока дворец окружали караулы армейские, колебались и гвардейские офицеры. Все знали, что драгуны выполняют любой приказ фельдмаршала. Манёвр Дмитрия Голицына был ловок, и потребно было отбить удар. Ведь в случае провала в затейке с депутацией к Анне верховники будут беспощадны, а участие Андрея Ивановича будет явно доказано на первом же следствии. Даже ежели верховные долго не продержатся и падут, а политический опыт подсказывал Остерману, что это случится непременно, то для Андрея Ивановича лично этот переворот будет уже ненужным, а он признавал только нужные для себя перевороты.

В такой крайности Андрей Иванович и заслал Екатерину Иоанновну к Татьяне Борисовне с угрозой предъявить любовные записочки, посланные в своё время жёнушкой разным амантёрам, князю Михайле: записочки те за немалые деньги были собраны Остерманом в заветной шкатулочке.

Татьяна Борисовна, порхавшая по Москве беспечной бабочкой, пока муж её на Украйне готовил армию к войне с турком, сначала было раскричалась на Екатерину Иоанновну, затем поплакала, а затем спросила, что нужно делать. Вот тут-то Екатериной Иоанновной и была передана просьба о драгунских караулах. И был дан жёсткий срок. А уж потом герцогиня Мекленбургская, как сестра императрицы, твёрдо обещала ей от имени Анны место первой придворной статс-дамы, а фельдмаршалу назначение в президенты Военной коллегии.

Татьяна Борисовна холодно поправила её, что мужу ничего о том говорить не следует, а что ему надобно говорить, она сама знает. Екатерина Иоанновна согласилась, что кому, как не жене, знать, как говорить с мужем, а неосторожные любовные записочки Татьяны Борисовны поклялась вернуть сразу же после успеха общего дела.

Так началась осада фельдмаршала в его же доме.

Ночью князь Михайло долго ворочался, не мог заснуть. И наконец признался себе, что, ежели рассудить по-честному, он и караулы-то снял не из-за жены — та своей осадой лишь подтолкнула его. Решился же он отдать приказ оттого, что не было у него веры в великий прожект старшего брата Дмитрия о введении неслыханных в России свобод. Самодержавие для фельдмаршала, как человека военного, всегда было привычным стройным и твёрдым способом правления, когда всё шло по порядку — сверху вниз. Конституция же была словом неизвестным и ненадёжным.

А князь Михайло с детства привык к твёрдому военному артикулу. Ежели брат Дмитрий всю жизнь занимался делами гражданскими, водя полки только по крайней нужде, то Михайло Голицын с юности был военным. В 20 лет он был уже под Азовом, в Северную войну отличился под Добрым, командовал колонной под Лесной [82] , вёл гвардию под Полтавой. И как это просто: стоять в общем ряду перед неприятелем. Тут ежели и был страх, то страх открытый, а потом, в бою, никакого страха уже не было. Когда брали Ключ-город [83] и царь Пётр, отчаявшийся в виктории, приказал отступать, то он, Михайло, в горячке боя (а он всегда был горяч и оттого даже немного заикался) оттолкнул ладьи от острова и закричал офицеру, привёзшему царский приказ: «Передай государю, что отныне я послушен только Богу!» И взял город. Тут всё было понятно, тут можно было царю перечить и на царя кричать.

82

...в Северную войну отличился под Добрым, командовал колонной под Лесной... — 30 августа 1708 г. шведский отряд был разбит в бою под селом Доброе. Битва при деревне Лесной на реке Сож состоялась 28 сентября 1708 г. Русские войска нанесли шведам решительное поражение. Пётр I назвал это сражение «матерью Полтавской баталии».

83

Ключ-город — Шлиссельбург (Шлиссельбург, Нотебург, Орешек).