Верховный Главнокомандующий

Самые, что ни на есть партизанские места!

Вот только, по краям дороги всё чаще и чаще стали попадаться могильные холмики — маленькие и большие, совсем свежие и едва поросшие травой.

— А вот и пастухи…, — пробормотал я.

— Да, нет… Это от высылаемых из-за «черты оседлости» жидов осталось, — равнодушно пояснил есаул, — навряд ли, среди них «пастухов» найдёшь.

Проезжали великие и малые сёла и, меня неприятно удивила бедность местного литовского крестьянина. Убогие крохотные избенки под соломенными крышами, с окошечками-глазками и босоногая ребятня, копошащаяся в пыли и грязи. Но, более всего поражал контраст этой убогости с показной роскошью изредка встречающихся помещичьих усадеб… И, невольно думалось, что эти противоречия русской жизни: несметные богатства и неслыханная бедность, громадные просторы и скученные убогие хижины, высокая культура и чрезвычайная жестокость бытия основной массой населения, не могут не привести к революции!

Взрывоопасного материала уже накоплено сверх всякой меры и, желающих поднести спичку — чтоб оно разом полыхнуло, тоже предостаточно.

Доехали до Бобруйска — где остановились на часок, перекусили, отдохнули и провели «регламентные» работы нашему железному «коню».

Только выехали из города, как шоссе перекрыл огромный обоз беженцев, «перемещённых лиц» и мобилизованных крестьян, возвращающихся с оборонительных работ. Польский, еврейский, западно-украинский и литвинский говор западных белорусов… Адский «коктейль» из вони человеческого, скотского дерьма и пота… Смертельно уставшие люди, крайне истощённые шатающиеся лошади… Обречённо мычащие коровы, с выступающими — как обручи на рассохшейся бочке, рёбрах… Очищенные от всякого подобия растительности — как после саранчи, обочины с сотнями костров… Телеги, фургоны, брички с которых постоянно кто-то стонал, плакал, посылал проклятия… Равнодушные, злые, ненавидящие взгляды… Теплившиеся угасающей — прямо на глазах надеждой, взгляды больных детей — смотрящие в самую душу… Снова — до трясучки бесящее чувство собственного бессилия…

Уже, ничего не исправить! Даже, самому продвинутому попаданцу, с сотней «забитых» инфой ноутбуков — уже ничего не исправить, никого не спасти…

Со времени начала «Великого отступления» из Польши, нескончаемым потоком в сотни тысяч людей, поползла эта толпа вглубь России, оставляя вдоль дорог безымянные, неисчислимые могилы… Слухи о творимых германской армией бесчинствах гонят её, но большую часть составляют насильно изгнанные из своих родных, обжитых мест «перемещённые лица» — выселяемые по приказу военных властей, в целях «обезлюдевания» территорий оставляемых врагу.

Им дали на сборы несколько часов, а затем на их глазах сожгли жилища — вместе с добром, наживаемом зачастую несколькими поколениями… Их чувства понятны — с чувством озлобления к властям и народу России, возрастающим с каждым похороненным на обочине ребёнком или стариком, они бредут и бредут вглубь чужой для них страны и, в их глазах горит ужас грядущего Апокалипсиса.

ЭТО — ВОЙНА!!!

Почему то, все представляют её в грохоте взрывов, криков «Ура» и в лязге идущей в бой бронетехники — я, прежде, тоже так её представлял. Теперь, я вижу войну именно такой [162] …

162

По словам премьера Кривошеина, сказанным в заседании Совета 4 августа: «Беженская масса, идя сплошной стеной, топчет хлеб, портит луга, истребляет лес. По всей России расходятся проклятия, болезни, горе и бедность. Голодные и оборванные беженцы всюду вселяют панику. А за ними остается чуть ли не пустыня. Не только ближайший, но и глубокий тыл армии опустошен и разорен».

* * *

Еле-еле продрались сквозь обоз и едем дальше, в пресквернейшем расположении духа — ибо по обочинам всё чаще и, чаще стали попадаться свежие могильные холмики… Чаще всего совсем маленькие — детские.

Шина лопнула, именно напротив ещё одной «живописной» группы — отставшая от обоза большая еврейская семья хоронила свою главу — седовласого, седобородого старца ортодоксального облика. Пока мой личный шофёр, с помощью Генерального Секретаря и Начальника Конвоя Свиты менял колесо, спустился с шоссе подошёл и, сняв фуражку, поучаствовал в обряде — отдав дань уважения усопшему…

Женщины, смотревшие в начале перепугано и мужчины, бросавшие исподлобья на меня крайне озлобленные взгляды, вроде успокоились. Наконец, закопали покойника и разговорились, под продолжавшийся — совсем как у русских баб, вой женщин:

— Ведь, как же так, пан офицер! — характерно картаво причитал один — видимо оставшийся за старшего, еврей преклонных лет на вполне приличном русском, — ведь, всё же было… Большой дом, две лавки, немного денег в банке… Ведь, ничего же больше нет!

Да… Судя по остаткам «роскоши былой», они были не из последних голодранцев!

— Сначала ваши казаки забрали и повесили нашего Мойшу, а нас выгнали из дома и сожгли его — заставив бежать от немцев, которые ещё никого из нас не повесили и ничего у нас не сожгли… Почему, так? Потом похоронили по дороге к Бресту старую Сару, потом детей — Рут, Якова и Мордехая в лагере беженцев под Кобриным… Нам сказали бежать дальше и, сегодня мы похоронили старого Авраама… Зачем, так?! Почему, бежать?!

По ходу, он немного рехнулся…

— За грехи наши, все беды!

Подошедший есаул изрёк это таким тоном, что слово «наши» прозвучало у него как «ваши».

— Так, ни один раввин в нашем городе Вам не скажет — что у нашей семьи, больше грехов чем…

В это время подошедшая — самая маленькая девочка, дёрнув меня за рукав кожанки, что-то произнесла на своём языке, умоляюще смотря снизу вверх чёрными бусинками глазёнок. Впрочем, мне всё понятно…

— Есаул! Отдайте этой семье всё наше продовольствие.

Впрочем, не очень много с собой на дорогу прихвачено — только «НЗ» дня на три, для четырёх взрослых мужчин. Так, на всякий случай…

— Ваше Величество! — первый раз за всё наше знакомство, возмутился моим приказом Мисустов, — да, если мы каждого встречного жида, кормить будем…

— ЕСАУЛ!!! — рука, непроизвольно дёрнулась к кобуре, — ты что, твою мать, совсем берега попутал?!

— Слушаюсь, Ваше…

Сбегав, Мисустов принёс корзину со снедью, поставил на землю и, ни к кому не обращаясь, пробурчал:

— Жиды, к германцам бегали и про наше расположение им рассказывали… Ещё до войны. Не говорил бы, если бы сам доподлинно не знал.

— Эта девочка, к германцам «бегать» не могла — она, ещё только вчера ползала, — на ходу ответил я, возвращаясь к машине.

Согласен! Многие российские евреи, проживавшие на самом западе Империи, промышляли контрабандой и вполне могли «бегать» к немцам. «У немцев», они могли видеть, что в Германии — в отличии от России, их соплеменники обладают одинаковыми правами с «титульной» нацией… Отчего, их отношение к «стране проживания» было — прямо скажем, несколько неоднозначным. Ну, а от этого и до прямого шпионажа — один шаг!

Ох, как всё в один клубок сплелось… Даже не знаю, как распутывать буду!

Я шёл назад к машине, а старик бежал за мной, стараясь обогнать и заглянуть в лицо и, всё причитал:

— Ваше благородие, пан офицер и, что же мы можем сделать? Ваше благородие! Вы знаете, это чистое несчастье?! Я — старый еврей… Я себе хожу в синагогу… Я имею Бога в сердце… Я знаю закон… А эти ваши мальчишки! Приходят ко мне в дом… Как я могу их удерживать?! Он себе хватает нашего Мойшу, ведёт — убивает… Ваше благородие… И, он говорит мне, старому еврею: «Всех вас, сволочей паршивых, всех вас, как собак, перевешивать надо!». Так что же, в чем дело?! И больше ничего, Ваше благородие…

* * *