Вернадский

Не только химия увлекала Вернадского. Он никогда не жил одной наукой. Его интересовали все проявления творчества. Находясь за границей, посещал музеи, театры, картинные галереи (в праздничные и воскресные дни старается совершать геологические маршруты).

В Мюнхене он посетил Пинакотеку, где его поразила картина великого немецкого художника Дюрера «Четыре апостола», или «Четыре евангелиста». Хотя оба названия не точны. Изображены три апостола — Иоанн, Пётр, Павел — и евангелист Марк.

Знатоки по-разному толкуют содержание картины. Искусствовед М. Хаммель видел в ней «сверхчеловеческие типы, высшее проявление простоты и величия». По мнению историка искусства С. Рейнака, картина преследует цель «вернуть христианство на прежний путь» (она написана во время религиозных распрей и Реформации в Германии).

Иначе оценивал смысл работы Дюрера его друг Нейдерфер, рукой которого были каллиграфически выписаны на картине слова из Писания. Они предостерегают: не принимайте заблуждения человеческие за божественную истину; не верьте лжепророкам; умейте сомневаться; отдаляйтесь от тех, кто жаждет собственных удовольствий и никогда не сможет дойти до познания истины; остерегайтесь книжников, кичащихся своим высоким положением и поучающих.

Согласно толкованию Нейдерфера, Дюрер изобразил четыре обобщённых человеческих темперамента: сангвиника, флегматика, холерика и меланхолика.

Вернадский подолгу стоял перед картиной, вглядываясь в могучие фигуры. Он понял её по-своему.

Апостола Иоанна (он стоит слева, держа в руке раскрытую книгу, и внимательно, спокойно её читает) Вернадский счёл образом религиозного мыслителя, искреннего искателя правды.

Рядом с Иоанном апостол Пётр, который держит в руке ключ от Царства Небесного и заглядывает в раскрытую книгу. «Он в конкретных словах разъяснит то, что говорил другой, то, к чему мчалась мысль и чувство другого, более глубоко понимающего человека. Он не поймёт его, исказит его, но именно потому его поймут массы».

Справа — два других лица. «Один гневно смотрит кругом — он готов биться за правду. Он не пощадит врага, если только враг не перейдёт на его сторону. Для распространения и силы своих идей он хочет и власти, он способен вести толпу».

(В этом случае Вернадский не учёл одну деталь: Дюрер написал евангелиста Марка, то есть толкователя и отчасти вульгаризатора учения, горящего желанием внедрить его в массы.)

«А рядом фанатическое зверское лицо четвёртого апостола. Это мелкий деятель. Это не организатор, а исполнитель. Он не рассуждает, он горячо, резко, беспощадно-узко идёт за эту идею».

(Апостол Павел изображён с мечом в одной руке и — очень важно! — с огромным закрытым фолиантом в другой; современники Дюрера думали, что этот образ олицетворяет меланхолического гения.)

«И вот в этих четырёх деятелях — в этих четырёх фигурах распространителей христианства — мощный ум Дюрера выразил великую истину. Мечтатель и чистый, глубокий философ ищет и бьётся за правду. От него является посредником более осязательный, но более низменный ученик. Он соединил новое со старым. И вот старыми средствами вводит это новое третий апостол — политик, а четвёртый является уже совсем низменным выразителем толпы и её средств. Но он самый понятный и (фактически) самый сильный. Едва лишь может быть узнана мысль первого в оболочке четвёртого».

Владимир Вернадский, глядя на картину, мысленно охватывал не только сложное и трудное время её создания, не только религиозную идею, но глубокую трагедию истории цивилизации, величие мощных движений человеческих масс и светлых устремлений отдельных искателей истины.

Альбрехт Дюрер был художником-мыслителем, подобно Леонардо да Винчи, и, вероятно, общая идея его картины угадана Вернадским верно.

Удивительная особенность творений гениальных мастеров: выражать больше идей, чем осознанно имел в виду сам автор. Словно какие-то высшие силы подсказывали ему то, что будет понято черед десятки, сотни лет.

От себя добавлю: эти фигуры олицетворяют четыре стадии развития сложной системы (материальной или интеллектуальной): зарождение, развитие, расцвет и, наконец, относительное совершенство и кризис.

По такому циклу развиваются и приходят в упадок виды живых организмов, экосистемы, религиозные и философские учения, научные концепции, технические конструкции, цивилизации.

Владимир Вернадский, обдумывая картину Дюрера, укреплялся в своих сомнениях и поисках. Она предостерегала его от веры в авторитеты. Но она не только выражала философскую идею, а воздействовала на чувства, подобно мощным музыкальным аккордам; вдохновляла красотой линий, форм, цвета и мысли.

Предчувствие ноосферы

Чувство гармонии пробуждает мелодия. Невидимая, не имеющая зримых форм, она воплощает единство и соразмерность частей.

Нечто подобное свойственно кристаллам. Их можно считать застывшей музыкой. А разум позволяет постичь красоту сочетания красок, звуков и форм. Так думал Вернадский. Он проводил конкретные и отчасти скучные исследования. Был осторожен в научных выводах, но полностью свободен в осмыслении самого себя и многих проблем, выходящих за пределы науки.

Практические навыки лабораторных опытов отшлифовывали его характер, укрепляли волю (вести кропотливую работу подчас труднее, чем совершить смелый поступок). Несмотря на успехи, он недоволен собой и старается приблизиться к намеченному идеалу: «Впечатления невеселы; надо строже к себе, сознательнее к жизни».

Порой у него появляется горькое ощущение бессилия и бездарности: «У меня теперь энергия злобы; должны сделать, что могут, такие бесталанные, как мы с Адей» (он имеет в виду A.A. Корнилова).

Научился он не только сомневаться, но и дерзать: «Меня опять неудержимо влечет в фантастический мир теоретических представлений о строении вещества и эфира». Он стал мыслить смело и осмотрительно, как ученый-теоретик.

… Весной 1890 года Вернадский вернулся в Россию, чтобы участвовать в экспедиции Докучаева по изучению почв Полтавской губернии.

Вновь его охватывает радость от встреч с природой — великой лабораторией, где даже лучший специалист остаётся новичком. Это можно было видеть на примере Докучаева.

В начале исследований полтавских почв Василий Васильевич заинтересовался солонцами — засоленными землями. Они располагались в низинах, а не на возвышенностях, где сухо и земля сильнее нагревается солнцем. Существовала гипотеза: сравнительно недавно здесь находилось море, и солонцы остались как память о нем. Это мнение разделял и Докучаев.

Однажды его группа переезжала на новый участок работ. По сторонам дороги стояли хлеба. На пологих холмах, увалах пшеница была высока и густа, а в понижениях ее вовсе не сеяли. «Солонцы там», — пояснил ямщик.