Вернадский

Он подробно, не жалея сил и времени, описал свой вещий сон. Значит, отнёсся к нему серьёзно. Да и как иначе? Подлинное мистическое откровение! Судьба открыла ему будущее.

Полагаю, большинство людей без особых колебаний последовало бы по предопределённому пути. А он не отправился в эмиграцию. Покинул навсегда Россию сын Георгий, обосновался в США и стал историком.

Институт на берегу Атлантического океана остался в мечтах. Владимир Иванович так и не произнёс доклад «О будущности человечества» и не написал «Размышлений перед смертью», хотя и то и другое явилось ему как бы уже свершившимся.

Трудно учёному избавиться от привычных сомнений. Вернадский назвал мечтаниями эти свои сны. Хотя оговорился: такая судьба «возможна».

А его видения были отчасти вещими.

«Умер я между 83–85 годами». Да, он умер в таком возрасте.

Это документально зафиксированное свидетельство о собственной кончине — мистика! Ведь сделано оно за четверть века до события.

До конца своих дней Вернадский действительно работал над «Размышлениями…», хотя и не «…перед смертью», а «… натуралиста», и над воспоминаниями «Пережитое и передуманное». И тут всё сбылось.

Не менее точными оказались его пророчества, относящиеся к научным достижениям. В полузабытьи во время болезни он вдруг ощутил свою интеллектуальную мощь. До этого, даже уже став профессором и получив международное признание, он всё ещё сомневался в своих творческих возможностях. А тут:

«Я ясно стал сознавать, что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое я создаю, и что это есть мое призвание, моя обязанность, наложенная на меня, которую я должен проводить в жизнь — как пророк, чувствующий внутри себя голос, призывающий его к деятельности. Я почувствовал в себе демона Сократа.

Сейчас я сознаю, что это учение может оказать такое же влияние, как книга Дарвина, и в таком случае я, нисколько не меняясь в своей сущности, попадаю в первые ряды мировых учёных. Как всё случайно и условно. Любопытно, что осознание, что в своей работе над живым веществом я создал новое учение, и что оно представляет другую сторону — другой аспект — эволюционного учения, стало мне ясным только после болезни, теперь.

Так почва подготовлена была у меня для признания пророческого, вещего значения тех переживаний. Но вместе с тем старый скепсис остался».

Да, он создал такое учение — не менее значительное, чем эволюционная теория Дарвина. Оно не оказало серьезного воздействия на общественное сознание потому, что XX веку суждено было стать эпохой не науки, а техники. Немногие мыслители смогли оценить глубину научных прозрений Вернадского.

Скажем, прославленная теория относительности Эйнштейна (специальная и общая) была быстро принята и понята (в её формальном выражении) специалистами. Шумиха вокруг неё объясняется рвением журналистов и занятной парадоксальностью некоторых её следствий.

Учение Вернадского о биосфере поначалу оценили его ученик, геохимик и мыслитель Александр Ферсман, географ и биолог Лев Берг, а в философском аспекте — французские философы и ученые Эдуард Ле Руа и Тейяр де Шарден.

Только спустя три десятилетия после создания учения о биосфере оно получило широкое признание. К этому времени имя его творца основательно забылось. Экологический бум последних десятилетий быстро принял социально-политические формы.

Предвидение Вернадским своих творческих достижений сбылось. Логично объяснить это тем, что он выработал, отчасти подсознательно, установку на такие свершения. И она, как бывает во сне, приобрела форму ярких образов.

…Владимир Иванович имел склонность к мистическому самоуглублению. Вот его признание (из письма жене в 1886 году): «Я любил всегда чудесное, фантастическое; меня поражали образы «Ветхого Завета», и я теперь ещё помню то наслаждение, с каким я читал историю Саула, Самуила, Авессалома и Давида… Эти образы вызывали у меня бесконечный ряд вопросов; и я верил существованию рая и задумывался, где он находится… Я создал себе какую-то религию, полную образов, то страшных, то нежных, но которые жили везде и всюду».

Изжил ли он со временем эти детские фантазии? Вряд ли до конца. Однако рано понял, что такое мировосприятие противостоит научному творчеству. «Мы говорим в науке, — писал он, — о строгой логике фактов, о точности научного знания, о проверке всякого научного положения опытным или наблюдательным путём, о научном констатировании факта или явления, об определении ошибки».

Судя по всему, он решил остаться на Родине не спонтанно, «по зову сердца» (Россия стала иной), а обдуманно. Он не был уверен, что на Западе ему предложат лабораторию, тем более институт. Читать лекции на английском языке он не готов (это не то, что читать). В России он академик, многие его друзья и ученики сотрудничают с большевиками. Антисоветских высказываний у него нет.

У него огромные планы. Он продолжает работу над рукописью «Живого вещества». Участвует в изучении биологии и геохимии Азовского моря. Увлекла его мысль об автотрофности человечества: возможности перейти на питание неорганическими веществами, синтезируемыми производственным образом. Автотрофны растения. Значит, в принципе и человек мог бы жить, не вредя живому веществу планеты.

«Надо идти смело в новую область, — записывает он, — не боясь того, что уже в мои годы кажется это поздним. Жизнь — миг, и я, живя мыслью, странным образом живу чем-то вечным… Некоторые мысли о смерти в новой постановке не решаюсь высказывать и логически выявлять для себя. Есть какое-то особое состояние духа, когда охвачен невысказанной в логических формах идеей».

Ему представляется, что именно теперь он подошел к такому рубежу своей жизни, когда можно сказать человечеству нечто новое. Создание учения о живом веществе и биосфере — его предназначение.

«Я понимаю Кондорсе, когда он в изгнании, без книг, перед смертью писал свой «Опыт». Перед ним становилась та же мысль, как передо мной: если я не напишу сейчас своих мыслей о живом веществе, эта идея не скоро еще возродится, а в такой форме, может быть, никогда. Неужели я ошибаюсь в оценке их значения и их новизны в истории человеческой мысли? Я так сильно чувствую слабость человеческой и своей мысли, что элемента гордости у меня совсем нет».

Он уверен: учение о жизни на планете и о человеке не только научно интересно. Оно затрагивает суть бытия человечества и может произвести решительный поворот в самопознании людей как особой планетной и космической силы.

Его труды необходимы не только науке, человечеству, но и родине. Наука становится показателем духовного развития народа, достижений страны. Создание нового учения, которое признает весь мир, станет, по его словам, триумфом «русской культуры в эпоху унижения России».