Верни мои крылья!

Ника запаниковала. Мгновенно пересохло горло, и рой мыслей пронесся пустынным ветром, оставив колючие песчинки. Не дожидаясь, когда намерение Кирилла станет очевидно кому-нибудь еще из присутствующих, Ника развернулась и вышла из буфета, за порогом едва не сорвавшись на бег.

– Я сказала «нет», Борис! Мы это уже проходили.

– Ну Лариска…

Ищущая убежища Ника чуть не наскочила на Стародумова, который, стоя за углом коридора, просил о чем-то жену. Та была непреклонна, и Ника почувствовала, что раздражение худрука самым краешком зацепило и ее.

– Простите, – пробормотала она, проскальзывая мимо супругов. Лариса Юрьевна нервно дернула подбородком и, не дав Нике отойти подальше, прошипела мужу:

– Езжай домой, если не можешь держать себя в руках! Ведешь ты себя совершенно не комильфо! Никакой выпивки.

Ника поспешила запереть за собой дверь каморки. Она долго не могла отдышаться, думая о внимательных глазах Кирилла. Что он хотел ей сказать? Она и желала узнать это, и боялась. И уже чуточку сожалела о бегстве. Но так все же лучше – не попадаться.

Она уже не вернулась в буфет, просто не осмелилась. Трусиха. Какая-то часть ее ждала, что Кирилл вот-вот постучит в дверь, или заглянет в окошко, или словно невзначай пройдет мимо кассы, но ничего этого не произошло. И Ника, снова ругая себя за глупость, предпочла уйти.

На улице царило безмолвие.

После недавнего снегопада все успокоилось, воздух был прозрачный и такой вкусный, что хоть на хлебный мякиш намазывай. Сугробы алмазно и тихо мерцали. Ника отошла в сторонку от крыльца, куда не падал охристый свет фонарей, с облегчением чувствуя, что остывает, что щеки перестают гореть и унимается в голове бушующая кровь.

– Изнутри все иначе. – Она узнала раскатистый бас Стародумова и встрепенулась. В желтом куполе фонарного света появились две фигуры. Одной был Борис, а во второй Ника с удивлением узнала его поклонницу. Нику они не заметили, поглощенные друг другом. Катины глаза блестели восторгом.

– Когда я в роли, кажется, что все подвластно. Держишь зал за горло и чувствуешь себя на вершине. А потом вполне может оказаться, что выходило это из рук вон плохо.

Стародумов важно кивнул, ожидая возражений.

– Нет-нет, такого не бывает! – с готовностью зачастила Катя. – У вас никогда не бывает неудач, поверьте. Никогда, даже не сомневайтесь! Борис Евгеньевич, ваш талант так велик, я… я не знаю, как сказать. Вы простите меня, я такая косноязычная, все путается в голове…

Стародумов понимающе улыбнулся. В зеркале ее зрачков он видел самого себя, значительнее и лучше, и это пьянило сильнее вина. Катя облизала шершавые губы:

– Я не представляю, просто не представляю, как вы… Это же откровение, Божий Промысел, так играть. Вот правду говорят, что талант – это Божья искра.

– Кое-кто с вами поспорил бы. Кое-кто у нас, особенно в последнее время, считает, что навлек на себя проклятие, и все мы, актеры, прокляты…

– Какие ужасы он говорит. Вы не верьте! Вы дарите целый мир людям, разве это может быть во вред! – Катя в порыве сделала шаг навстречу и тут же смущенно отступила.

Нике было неловко слушать их беседу, но теперь уже поздно обнаруживать свое присутствие, а к метро она могла направиться, только пройдя мимо них. Придется подождать. Девушка отступила за колонну, стараясь не очень вслушиваться, но голоса зазвучали еще явственнее, словно нарочно проникая внутрь ее головы.

– А можно спросить? Мне всегда было интересно, каково это – существовать на сцене? Вы ведь все-таки постоянно думаете, что скажете и сделаете в следующую секунду?

– Когда как. Иногда меня просто захватывает и несет. Это как волна. Ведь то, чего нет, можно легко себе представить. – Разговор доставлял Стародумову удовольствие, и отвечал он подробно, но тоном не менторским, а вкрадчивым, словно за словами скрывался какой-то иной смысл. – Взять хотя бы расположение предметов на сцене. Их не надо запоминать, как не надо запоминать расположение шкафов на собственной кухне. Все это существует, действительно существует, хоть и в воображении. Какое-то пограничное пространство, где реальность искривляется, истончается, и через нее, как сквозь тюль, как через сито, в дырочки, просачивается другой мир. И одновременно с этим кто-то бесстрастный внутри трезво оценивает, рассчитывает количество шагов до края сцены, нужный такт в едва слышимом музыкальном сопровождении, чью-то реплику, после которой идет моя собственная. Вот как сейчас. Я говорю, а сам вижу, как ты замерзаешь…

Он обратился к Кате на «ты», и Ника скорее от удивления, чем из любопытства, выглянула из-за колонны, о чем тут же пожалела. Стародумов стоял к Кате близко-близко, взяв ее дрожащие ладошки в свои. Поднес к губам эту трепетную лодочку и подул в нее, согревая дыханием. Потом аккуратно снял совиные очки с Катиного носа и прильнул к ее покорно и жалобно приоткрытым губам.

Ника отвернулась. Перед глазами встала сцена еще одного поцелуя, не так давно разбившего ей сердце. Неужели она навсегда обречена лишь подглядывать? Захлебнувшись синильно-горьким отчаянием, девушка, не разбирая пути, бросилась за угол здания: так к метро было в полтора раза длиннее, но уж лучше перелезать через сугробы и обходить бесконечный бетонный забор, чем стоять на обочине чужой жизни.

В метро, среди нахохлившихся пассажиров последнего поезда, дремлющих и вздрагивающих в сонных провалах, то и дело отталкивая ногой катающуюся взад-вперед пивную бутылку, льющую коричневый след на зашарканный пол, Ника постепенно приходила в себя. И размышляла над словами Стародумова. Они оказались удивительно созвучны одному из прежних ее разговоров с Кириллом, запечатленному в памяти почти дословно.

– Твое тело знает миллион вещей, о которых ты даже не задумываешься, – негромко говорил Кирилл, убаюкивая ее. – Ведь ты не глядишь на отметку «максимум», когда наполняешь водой чайник? Нет, ты и так чувствуешь, когда пора закрыть кран, потому что твоя рука помнит вес полного чайника. Заходя в темную спальню, ты безошибочно находишь на стене выключатель и не думаешь о том, как завязываются шнурки, как заплетается коса – если у тебя длинные волосы, конечно. Длинные, кстати?

– Да…

– Хорошо. Все это твое тело знает без раздумий. А значит, знает мозг. Ты когда-нибудь думала о том, сколько видит человеческий глаз? Вытяни руку вперед. Давай, вытягивай. Вытянула?

– Да, – Нике было приятно слушаться его.

– Видишь ноготь большого пальца? Это по площади то пятно, которое глаз действительно видит. Все остальное в легком размытии, оно достраивается, домысливается. Мозг – самый совершенный компьютер, с оперативной памятью такого объема, который неведом созданной человеком технике. Он занят 3D-моделированием каждую секунду бодрствования и почти все время во сне. Подгоняет, достраивает, реконструирует, воссоздает, творит. Так что придумать второй, третий пласт пространства для нас не проблема…

Так вот как устроено актерское мышление? Просто еще один пространственный пласт, чистое творение реальности. Не сообщая ничего о своей профессии, Кирилл говорил достаточно, и будь она чуть поумнее, ей бы непременно стоило догадаться, что он актер. Хотя – что бы это дало? Спасло бы от его появления в театре «На бульваре» и в ее жизни? Или, может быть, спасло от того, что рядом с ним оказалась Римма? «Римма – хорошая», – шепнула Нике совесть. Снова. А сама Ника никак не влияет на происходящее и только подбирает его крошки, вот и все. Величиной с ноготь, а может, еще меньше.