Верное слово

– Мы их действительно положили, Александр Евгеньевич. Всё совпадало. Ни одна локация ничего не дала. – Потёмкин отвернулся, стараясь скрыть, как задевает его подозрение учителя. Кроме того, было ещё что-то, кроме обиды, – что-то, похожее на гнев, когда штатский, кабинетный, выговаривает боевому офицеру. Ещё и намекает: не солгал ли ты в бумажках шестнадцать лет назад, как солгал сейчас, написав в отчёте, что поисковики умерли мгновенно, а тут прямо на холме лежит парнишка, который метров десять прополз и метров пять травы укатал, пока в агонии бился. Решетников был гением, был его учителем, но никогда – никогда! – Александр Евгеньевич при всех его двадцати по Риману не выбирался дальше лаборатории, дальше Москвы. Не мог он знать, что было тогда, семнадцатого февраля сорок четвёртого, на этом холме под Стеблевом…

Решетников проницательно наблюдал за учеником с печально-понимающей полуулыбкой.

– Локации не дали, это верно, – кивнул он, словно не замечая раздражения и горечи Потёмкина. – Отчёт тогда у вас, Витя, получился на славу, чего уж там. Но, сдаётся мне, не до конца вы там всё изложили. Умолчали о чём-то. И я даже понимаю, почему.

– Да я никогда… – гневно начал было Виктор Арнольдович. – Неужели ж я за орден или, там, за чин…

– Витя, Витя, остыньте. Какие чины, какие ордена? Я хоть в Москве всю войну просидел, а что творилось, знаю. И помню, кто был тогда членом Военного совета фронта, кто работу вашу курировал, кто над душой стоял.

Потёмкин с досадой опустил голову, губы его плотно сжались.

– Кощеюшка наш драгоценный, – почти ласково проговорил Решетников. – Он, умелец наш ненаглядный. И чтец, и дел всяческих швец, и особого совещания игрец, как говорится. И в Военном совете, и в коллегии наркомата, и в особых тройках. На все руки мастер. И не напиши вы в докладе, что, мол, вооружившись теорией Ленина – Сталина, которая непобедима, потому что верна, одолели мы «зигфридов» и в землю навечно закопали, кто знает, что Иннокентий Януарьевич бы измыслил. А он бы измыслил, не сомневайтесь. Уж я-то знаю. Доводилось слышать, что он на других фронтах проделывал. Писал я, помнится, письма, не одно и не два, хороших магов от опалы – в лучшем случае! – спасти стараясь. Ну, что, прав я, Витя?

Решетников полез за пазуху, извлёк плоскую фляжку, аккуратно отвинтил крышечку, глотнул.

– А-ах… хорошо. Стар я стал, Витенька, стар, без лекарства не обхожусь, да ещё и по такой жаре…

Потёмкин мрачно молчал.

Был и впрямь Иннокентий Януарьевич в Военном совете фронта, был. И слушки о нём ходили действительно нехорошие. Да только, когда ты смерти каждый день в глаза смотришь, как-то… по-другому оно всё становится. Нет, ты не забываешься, помнишь, когда во весь голос нужно, а когда шёпотом, потому что не те герои, что глотку рвут, и даже не те, кто в полный рост в атаку поднимается, а те, у кого враги – убиты, а свои – живы.

Страшился ль он, Потёмкин, уже в ту пору орденоносец и в чинах немалых, жутковатого старика, словно и впрямь секрет бессмертия открывшего? И да, и нет. Скорее, опасался, как и все офицеры на фронте, а маги – в особенности. Но не до такой степени, чтобы отчёты и донесения фабриковать. Хватило с него «серафимов»: как их прикрывал по всем инстанциям, сколько бумаг лживых сочинить пришлось…

– Не боялся я его, учитель. Вот хотите – верьте, хотите – нет. Остерегался, как все, – это было. Но что «зигфридов» мы в землю вбили – не сомневался.

– Не сомневался, но… – тотчас подхватил Решетников.

– Не сомневался, но… – развёл руками Виктор Арнольдович, – …беспокоился. Жуткий бой был, такого за всю войну не припомню. И по всем законам, по всем формулам – полегли «зигфриды». А вот…

– Понимаю, Витя, – Решетников вздохнул почти сочувственно. – И всё-таки корю вас, друг мой. Потому как обязаны вы были сомнения свои, подозрения интуитивные, хоть никакими теориями и не подтверждённые, к делу подшить.

– Сомнения? К делу подшить? Вот тогда мне от Кощея бы и досталось…

– Верно, – снова вздохнул Александр Евгеньевич. – Не взвесишь это ни на каких весах, Витенька. Кто знает, как оно повернулось бы, вцепись в вас Кощей тогда мёртвой хваткой. Умён ведь, чертяка, умел под монастырь подвести, умел, комар носа не подточит… Кое-кого из его добычи мне спасти удалось, а кого-то никак было не спасти. Как же нам потом этих магов не хватало… И когда первую бомбу испытывали, а зажигания никак добиться не могли, и потом, когда носители на стартовых столах рвались… Вы вот небось про этих шестнадцать студентов думаете сейчас? А вы лучше о тех солдатах вспомните, что благодаря вам живы остались, домой вернулись.

Они оба умолкли, словно забыв, зачем встретились. Потёмкин невидящими глазами глядел на размашистые записи Решетникова, глядел – и не мог прочесть ни одной формулы. Умно говорит учитель, понимающе – а всё равно не понимает. И никогда не поймёт, сколько б ни пытался.

Не видел, как сработала формула Эрвина и как «зигфриды» адскими птицами рухнули на подходившие к Комаровке наши танки. Когти вспарывали броню, словно картон, машины вспыхивали одна за другой, и редко кто из экипажа успевал отбежать даже на дюжину шагов.

Вторым заходом, расправившись с целой танковой бригадой, «зигфриды» прошли над Шендеровкой. Потёмкин помнил, как взлетали одна за другой крыши, разламываясь в воздухе и падая вниз тучей огненных обломков. «Зигфриды» играючи подхватывали целые срубы, обрушивая их на защитников, расчищая дорогу идущим на прорыв из котла немцам.

Ничего этого искусный в речах Александр Евгеньевич не видел. Не видел он, как горел Сашка Полёвкин, когда заклинание, что они пустили против «зигфридов» при первой встрече, дало осечку и зацепило мага-наводчика.

– В общем, в целом и в частности – не горячитесь, Витя, дорогой мой, – Решетников снял очки, повертел в руках, щурясь. – Не горячитесь и на меня не обижайтесь. Ну, и необдуманных вещей вслух не говорите тоже. Хоть и маловероятно это – очень! – но могли «зигфриды» инкапсулироваться в качестве последней защитной меры, вполне могли тут пролежать в воронках, невидимые – и пять лет, и пятнадцать…

– Неужто мы бы об этом не подумали, учитель? – с горечью бросил Потёмкин. – За кого ж вы нас принимаете-то?

– Говорю же, Витя, не кипятитесь. Инкапсуляция инкапсуляции рознь, сами ведь знаете. Мы тогда едва первую ступень освоили, а Киршнер с Отто Ганом, хитрецы, уже второй вовсю манипулировали и к третьей подбирались. Мы про это тогда не знали, ни мы, ни союзники. И вам это узнать тоже негде было.

– Мы проверяли…

– Не сомневаюсь, Витя. Но, если они ушли тогда на третью ступень… их бы ничто не отыскало. Тогда не отыскало, я имею в виду, сами ведь знаете. Так что не злитесь, дорогой мой. А то по глазам вижу, о чём сейчас думаете, дескать, не понять мне, всю войну в институте просидевшему с бронью, что вы тогда с Герасимовым пережили. Понимаю, представьте себе, – Решетников вдруг резко выпрямился. – Если это «зигфриды» – сами знаете, что тут повторится. Поэтому нечего взорами на меня сверкать. Рассказывайте. Если не добили, знали это и скрыли – ответите по всей строгости, но сначала – выяснить надо, что здесь за аномалия. «Зигфриды», не «зигфриды», или просто с войны осталось что-то, чего мы ещё не знаем? Даже не «фледермаус» пресловутый, а какая-то интерполяция, наложение, невероятное сочетание? Если да, то отчего проснулось через столько лет? Ничего ведь исключать нельзя, мы просто права не имеем. «Зигфридов» отработаем по полной, но и кроме них надо всё прочее исследовать. Нет ли тут линз глубокого заложения? Может, новый спонтанный магоочаг назревает. Тогда надо искать, кто спровоцировал прорыв. А если старый ожил, тогда надо срочно отряд на магощиты ставить, да и архивы поднимать придётся. Много работы предстоит, Витя, поэтому не стоит за фронтовые воспоминания цепляться. Рассказывайте, пожалуйста, начистоту и по делу, как оно с «зигфридами» было. А то мы с вами, друг мой, всё ходим вокруг да около, а вперёд не двигаемся.