Вернуться в сказку

Если человек может оставаться хладнокровным в любой момент - он уже победитель.

Если человек может сохранить своё лицо даже тогда, когда ему становится невыносимо больно - он уже победитель.

Если человек готов понять самого себя, познать тайны своей души и остаться при этом совершенно спокойным - он уже победитель.

Эмоции - именно они мешают победе.

Но что делать, когда гнев и боль - единственное, что осталось от твоей души?

Что делать, когда боль застилает глаза и помутняет рассудок?

Что делать тогда?

Что делать, когда умирает самый близкий тебе человек, которого ты всегда больше всего на свете боялся потерять?

Как сохранить свою душу тогда?

========== II. II. Глава пятая. Червовая восьмёрка. ==========

Voluit volare vellet fugere…

Voluit religionem versari in choro die…

Per singulas noctes lectum suum et respexit per fenestram prospiciens surgentibus astris.

Iactatos aequore singulas noctes lectum divertit, et non poterant adire ad somnum.

Omni nocte ad fenestram sedens clamitabat avis non fuit libera.

Omni nocte illa factus est tea cunctorum admonetur hominum et amisit dies.

Quae uoluit exaltatus fueris ut volare — et terra ambulare…

Voluit religionem versari in choro tempore — et iterum revertimini in fenestra per singulas noctes lectum sedere…

Ipsa vellet…

VII.

В тесной комнатушке душно. Солнце едва-едва проскальзывает в щель между стеной и теми тёмно-бурыми занавесками, которые когда-то, вероятно, были жёлтыми. В этом небольшом помещеньице помещаются лишь кровать да облезлый старый сундук. Старые потускневшие обои в некоторых местах отклеились, а ещё часть обоев покрыта плесенью… Нина стоит у окна в своём потрёпанном жёванном платьице и пытается как-то улыбнуться. Не выходит. Да и может ли выйти? У Нины осунувшееся лицо, поредевшие волосы, усталые глаза, а на тонких запястьях несколько синяков — и свежих, тёмно-фиолетовых, и уже старых, пожелтевших. Руки у неё дрожат — то ли от холода, очевидно, то старое платье, которое сейчас на ней, не спасает её от холода, то ли от нервных переживаний, что, конечно, больше смахивает на истину. В тесной комнатушке, в которой теперь живёт Нина, душно и сыро, и пахнет не слишком приятно. Сама Нина, конечно же, тоже замечает это — как не заметить. И она смотрит сейчас как-то слишком затравленно даже для самой себя. Она кажется слишком уставшей, слишком измождённой…

Сёстры Линдслей не виделись уже более двух лет.

За это время многое произошло, многое изменилось. Оделис уже шестнадцать, она уже не маленькая девочка, ничего не понимающая в жизни и в мире. А Нине двадцать два года, она за время их разлуки сильно похудела, а глаза её заметно потускнели… Они и раньше никогда особенно не ладили — никогда не враждовали, нет, отношения между ними всегда были весьма и весьма ровными, но никогда и не были особенно близки.

Оделис стоит в данный момент посредине этой маленькой комнатки и пытается подобрать слова, чтобы не обидеть неосторожной фразой сестру. Ей хочется лишь пожалеть Нину после всего того, что с ней стало, но, кажется, старшей из сестёр никогда не нужна была жалость… Она смотрит спокойно и почти раздражённо на младшую, устало, но не без чувства собственного достоинства, казалось бы, не слишком уместном в такой ситуации. Нине, наверное, сейчас больше всего на свете хочется, чтобы её младшая сестрица ушла. Но может ли Оделис уйти сейчас? Разумеется, нет. Но и того, как можно продолжить разговор, девушка совершенно не понимает. Быть может, и не следовало приходить? Наверное, всем было бы проще, если бы она не пришла сегодня сюда… Они были единокровными сёстрами, и им, так уж получилось, было не о чем даже поговорить. Они были абсолютно чужими друг другу. И, наверное, старшая сестра червовой восьмёрки чувствовала это куда острее, чем сама девушка.

— Я не вернусь в дом твоей матери, — говорит Нина твёрдо, почти жёстко. — Ты сама знаешь, что это совершенно невозможно. Уж лучше я буду зарабатывать на жизнь тем способом, которым я это делаю, чем вернусь в дом своей мачехи.

Она говорит ещё много чего. Много. И всё так же резко, как и в тот последний день — день похорон их отца — когда оскорблённая Нина выскочила из дома и уехала, сочтя какое-то из замечаний матери Оделис непозволительно грубым по отношению к себе. Старшая из сестёр Линдслей была красавицей — изящной, обаятельной, обворожительной. Такой, какой следовало бы быть дворянке, а не дочери зажиточных, но не богатых купцов. Впрочем, она и сейчас всё та же. Такая же изящная, обаятельная, обворожительная — только утомлённая. И всё такая же гордая. Она не может себе даже представить жизнь в доме мачехи, которая когда-то просто сказала ей грубое слово. Ей лучше жить здесь, в этой крохотной комнатке, в которой едва помещаются кровать и сундук, лучше работать так, как она сейчас работает, но ни в коем случае не возвращаться в постылый дом… И червовая восьмёрка может на это лишь кивнуть, попрощаться с сестрой и выбежать из её комнаты, а после и из большой квартиры, в которой ютились, наверное, девушек десять, таких же, как и Нина. И все они, должно быть, так же несчастны, как и она…

Оделис так и не находит слов для того, чтобы как-то убедить сестру вернуться домой. Та всё так же строго смотрит на неё и снова повторяет, что не желает ничего слушать. И младшая из сестёр Линдслей, как-то слишком уж торопливо попрощавшись, выбегает из этой душной тесной комнатушки, где ютилась Нина, пробегает по узкому грязному коридору, выбегает на лестницу и бежит вниз. На улицу. Её старшая сестра, разумеется, ничего не успевает ей сказать, впрочем, догонять её она тоже совершенно точно не будет. Они никогда не были особенно близки, а после смерти единственного человека, который их связывал — их отца — и вовсе стали чужими друг другу.

— Здравствуйте, сэр, — откланивается Оделис поднимающемуся наверх по узкой заплёванной лестнице мужчине. — Приятного вечера, сэр…

Мужчина не обращает на неё совершенно никакого внимания и продолжает подниматься по лестнице и дальше. А она выбегает на улицу, добегает до старого моста, который находится в самом конце этого переулочка, останавливается, пытается кое-как отдышаться, облокачивается на перила. Её сердце словно кто-то сжимал своей ледяной рукой, словно желая вырвать его из груди…

Линдслей бы хотелось расплакаться прямо сейчас — от того странного и необъяснимого чувства какой-то обиды на Нину, которая своим равнодушием прогнала её… Впрочем, вряд ли она виновата в этом, её старшая сестра… Оделис же видела, насколько тяжело ей было. И в доме мачехи Нине Линдслей тоже было очень тяжело. Вероятно, даже ещё более тяжело — раз она не хотела возвращаться туда. Наверное, Оделис никогда этого не понять… Да, у её матери был не слишком мягкий характер, конечно, она могла накричать в любой момент, в любую секунду могла разразиться ругательствами и даже наподдать, когда ситуация раздражала её слишком сильно… Но Оделис Линдслей не променяла бы свой родной дом ни на что на свете. Уж тем более — не на ту жизнь, которую пришлось выбрать для себя её единокровной сестре Нине.

Линдслей стоит на мосту и думает только о том, что это, должно быть странное место — этот город. На берегу моря. Красивый. Это единственный мост в этом городе — и тот над высохшей некогда рекой. Сейчас здесь совсем сухо. Сегодня, ещё только направляясь к Нине, Оделис успела заметить, что под мостом было абсолютно сухо. Не было ни плесени, ни мха, ничего, что обычно можно заметить под мостами… Девушке было интересно, что это за город такой… Он был необычен — необыкновенно чист, осенью здесь никогда не было неубранных листьев, почти не было пыли… Дома здесь были самые обычные — выкрашенные в белый, розовый или жёлтый цвета, всегда идеально чистые и аккуратные. Но, как оказалось, только снаружи. Дом, в котором жила Нина, тоже был очень чистым снаружи. Но внутри… Внутри там было просто отвратительно. Младшая из сестёр никак не может понять, что в этом городе, что в том доме, в той маленькой душной и сырой комнатке, в той работе, было лучше того, что было в доме вдовы Линдслей…

— Оделис! — слышит она удивлённо-радостный голос Эрны. — Ты тоже здесь?

Эрна — в летних белых шортах и осеннем тёмно-красном свитере — мечтательной, чуть шатающейся походкой ступает по поребрику и чуть не падает, слишком уж замечтавшись. Леонризес — в длинном, подобранном точно-точно по погоде, тёмно-зелёном шёлковом платье с традиционной для её рода вышивкой и шерстяной почти бурой шалью, завязанной каким-то странным, но весьма красивым узлом — то и дело подбирая юбки, шагает уверенно и быстро, почти чеканя шаг. Бубновая и пиковая королева совершенно не похожи! Так, пожалуй, думают все, кто хоть раз видел их рядом друг с другом — самого среднего росточка, чуть пухленькая Эрна с копной самых обыкновенных совсем немного вьющихся тонких растрёпанных волос, с редкими веснушками на светлом лице и с обыкновенными серыми глазами, одетая обыкновенно в какие-то мешковатые кофты и свитера, обязательно в шортах или не слишком длинной юбке, часто в мятой одежде, вечно растерянная, несобранная, но весьма добродушная, умеющая сопереживать и прощать людям всё на свете, вечно самую малость медлительная из-за своей мечтательности, состоящая будто из одних плавных линий и высокая, ниже она была из их отделения только трёх тузов — Константина, Феликса и Тигардена, тонкая Леонризес, высокородная горделивая красавица с роскошными тёмными волосами, всегда так аккуратно заплетёнными в одну или несколько кос, с эльфийскими фиолетовыми глазами, всегда одетая со вкусом, хоть и не по последней моде, как Юсуфия или Эйлин, безукоризненно аккуратная, собранная, внимательная во всём, за всю свою школьную жизнь не нарушившая даже одного, самого незначительного правила, до ужаса строгая к себе и к другим, резкая в своих суждениях, непоколебимо уверенная в собственной правоте, вечно серьёзная и чуть язвительная и насмешливая, но только настолько, насколько ей позволяло её положение в обществе, почти угловатая в своих хорошо продуманных, отточенных движениях. Они были совершенно разные. Верящая в легенды и в любовь Эрна Хоу и прекрасно осведомлённая обо всём, но не слишком доверчивая эльфийская княжна Леонризес.

Бубновая и пиковая королевы… Вообще, всё в том разделении, которое выдумала для них Академия, было отвратительно неправильным. Наверное, эти мысли приходили в голову каждому ученику… А эта практика? Эти беганья по лесам и городам в поисках каких-то вещей? Эта жизнь в палатках? Она разве была хорошей? Была необходимой? Для практически всех учеников Академии это была просто пустая трата времени. Оделис совершенно ничего не понимала в той системе образования, которая была учреждена. Совершенно ничего. Это всё представлялось девушке настолько глупым и бессмысленным, что она ничего не могла понять…