Вернуться в сказку

Она смотрит на него понимающе. И с благодарностью. Тогда, двадцать лет назад, он заразился от неё оспой, когда вот так пробрался к ней в комнату. Тогда… Неужели, она помнит? Неужели, помнит тот день, который он провёл вместе с ней? После этого дня Феликс заболел. А сейчас он надеется, что Эдит не заболеет, заразившись от него.

— Ох… Боги наказывают тебя, Феликс… — с сочувствием произносит Эдит, нежно гладя Феликса по голове. — Это значит, что они тебя любят.

Жалеет. Жалеет его! Его — человека подлого и развратного, которого никто уже на свете не любил. Жалеет… Какая же она добрая… Почему она такая добрая?! Феликса это безумно злит. Он не заслуживал этой доброты! Он куда больше заслуживал того леденящего презрения, с которым к нему относились все остальные. Феликс сжимает пальцы Эдит в своей руке слишком сильно — девушка едва заметно хмурится и едва сдерживает стон. Только это заставляет Кордле разжать свои пальцы. Причинять ей боль ему совершенно не хочется…

Знаешь, почему?

Эдит тяжело вздыхает и начинает гладить его по голове, перебирать его спутанные, слипшиеся от пота волосы. Понимает… И от её понимания становится ещё более горько. Как ей не противно касаться его сейчас? Он ведь порой был так непростительно жесток к ней — словами, своими насмешками и язвительными замечаниями…

Смеялся не над её внешностью — нет, этого он никогда себе не позволил бы. Смеялся над её набожностью, над её религиозностью. Сам он никогда ни во что не верил. Считал себя выше всего этого. И ужасно гордился этим. Но Эдит верила. Мать как-то говорила, что верит и молится сестра Феликса так истово просто потому, что больше у неё никогда в жизни не будет ничего другого. Эдит вряд ли когда-нибудь выйдет замуж. Вряд ли когда-нибудь родит ребёнка. Она обречена вечно быть приживалкой в доме брата или сестёр.

— Уверяю тебя, сестра — им плевать на меня, — пытается рассмеяться герцог. — Вам всем на меня плевать. Я не нужен никому из вас.

У неё лицо всё в рубцах от оспы. Несправедливо, что эта болезнь не пощадила её красоты — в детстве она была необыкновенно красивой девочкой. Несправедливо, что эта болезнь пощадила его лицо. Это он должен был оказаться на её месте. Но всё случилось так, как случилось. И за это Феликс почему-то чувствовал себя жутко виноватым перед ней, хотя вины его ни в чём не было. Он был виноват только в том, что оспа не изуродовала и его тоже.

Мать и отец считали это чудом. Феликс считал чудовищной несправедливостью.

— Не говори так, — ласково бормочет Эдит. — Ты всем нужен, Феликс… Ты мне нужен.

Оба они знают, что правда — лишь последнее. Никто больше не был и не будет к Феликсу Кордле так добр, как была добра его сестра. Всем остальным на него плевать. Он — лишь наследник огромнейшего состояния. И его сестра Розалинда будет лишь счастлива его смерти — если Феликс умрёт, всё состояние достанется её старшему сыну. В семье Кордле нет сыновей, кроме Феликса. Виолетта тоже будет рада смерти брата. Он порядком портил порой ей жизнь. Только Эдит была так добра к нему, что не держала зла за все те гадости, произнесённые Феликсом в её сторону…

Он хватается рукой за рукав её вязанной кофты. Цепляется своими тонкими пальцами. Она — единственный человек, которому он нужен. Наверное, поэтому он всегда так старался проводить с ней больше времени, чем с остальными сёстрами. В детстве Розалинда и Виолетта даже обижались на него. Потом им стало плевать на него.

Обе — красавицы. Обе легко вышли замуж. Им никогда и не нужна была поддержка брата. Сколько Феликс их помнил — они всегда держались вместе. Красивые, язвительные, насмешливые — в этом они всегда были похожи. Феликс сам был точно таким же. А Эдит… Эдит всегда была добрее их всех. И дело было не в её уродстве. В детстве она тоже была добрее их.

Потому что каждый в этом мире — чудовище.

Он тянется к ней рукой, хочет снова сжать в своей ладони её тонкие пальцы. И одновременно боится это сделать. Он — словно капризный ребёнок. Ребёнок, который сердится на то, что ему чего-то не дали. Ребёнок, который устал, которому плохо, который боится сделать что-то не то. Он почти плачет от жалости к самому себе и от ужасного чувства вины.

А Эдит всё гладит его по голове, всё перебирает его спутанные волосы. И он постепенно забывается… Проваливается в душную темноту своих снов. Феликс надеется на то, что из-за этого ему станет хоть чуточку лучше. Он смутно чувствует, как Эдит осторожно переворачивает его зачем-то набок. Он совершенно не понимает, зачем она это делает.

Странник кутается в свой шерстяной плащ и недовольно смотрит на девчонку, которая следует за ним неотступно. Тьма и холод — вот два явления, что следовали за ним всегда. И рыжую глупую девчонку он в одном ряду с ними видеть не хочет. Он, вообще, не желает видеть рядом с собой людей лишний раз. Все его беды были из-за людей. Все. Из-за их алчности, глупости, непонимания собственного же блага. Странник не любил людей. Впрочем, вряд ли он кого-либо теперь любил. Его раздражало всё на свете. Он порой мог думать только о том, как сильно болят его ноги — с самого детства он мучился из-за этого. Бард едва мог нормально идти. Девчонка, следящая за ним, его жутко раздражала. Он не хотел бы видеть кого-либо рядом с собой, но она зачем-то последовала за ним, зачем-то убежала из своего замка. Бард едва волочит ноги, раны его болят и некоторые гноятся, за что ему такое наказание в виде этого несносного ребёнка?!

Девочка — дочка хозяина той крепости, в которой он пел ещё совсем недавно. Худенькая, бледная, нарядная. Птичка-певунья, которой стоит оставаться в своей золотой клетке, чтобы ястреб не сгрёб её своими острыми когтями. Глупый, глупый ребёнок… Зачем она шла за ним? Шла за бардом, для которого уже давно не осталось ничего святого…

Он старается не оборачиваться и просто идти — девчонка когда-нибудь устанет, замёрзнет и захочет домой. Тогда странник и поможет ей добрести до ближайшей деревеньки или до ближайшего городка, чтобы оттуда она могла потом отправиться в свой замок. Барду совершенно не хочется с ней возиться. У него своих хлопот довольно. Впрочем, пожалуй, его хлопоты для него закончились больше десяти лет назад. Со смерти Деи. До этого у него было много хлопот… Одеть эту шумную братию, накормить их всех, выделить деньги на уплату возмещения ущерба тем, чьё имущество будет снесено буйным Асбьёрном, бард так и не отучился про себя постоянно называть того «маленьким» или «ребёнком», горделивым Танатосом или раздражительным Драхомиром. От остальных таких проблем возникало, пожалуй, в разы меньше. К счастью, проигрывался в карты Танатос не так уж часто, в основном, ему весьма везло. Да и Драхомир играл весьма неплохо. Эх… Да… Вот тогда у странника было полным полно всяких разных хлопот. Но он был счастлив тогда. Те люди были его друзьями. Какие бы проблемы они порой ему не приносили.

За те пятнадцать лет, которые он был совершенно один, бард полностью отвык от того, что рядом с ним может кто-нибудь оказаться больше, чем на несколько дней. Девочка была примерной ровесницей Эмили — его дочери, которую он оставил у своей сестры, когда девочка была ещё совсем крошкой. От своего образа жизни — от постоянного хождения, нищеты, от холода, боли и грязи он никогда не сможет отказаться. Страннику больно даже думать о том, что когда-нибудь он перестанет ходить вот так вот — от одной цитадели к другой, что когда-нибудь перестанет хрипло петь свои «глупые сказки»… Барду куда легче смириться с тем, что у него в жизни нет ни единого человека, которому он был бы хоть сколько-нибудь дорог, нежели с тем, что когда-нибудь эта его полностью ото всего свободная жизнь может закончиться. Разве есть хоть что-нибудь слаще абсолютной свободы? Идти туда, куда хочется идти, не видеть тех, кого хочется скорее проклинать, чем относиться доброжелательно… Разве в этом не была вся его жизнь?

Немного подумав, странник останавливается, ожидая, что девчонка подойдёт к нему ближе. Что осмелится на это. Осмелилась же она, в конце концов, убежать из своего замка и отправиться неизвестно куда за странным человеком, что пел пугающие сказки? Для странника эти сказки были жизнью. Настоящей жизнью. Всё, что он рассказывал, так или иначе происходило. В основном — иначе. Бард любил приукрашивать. Танатос говорил, что в этом его небольшая слабость и их общая сила. Потому что их несколько… побаивались. После его-то выдумок. Пожалуй, далеко не все злодеяния их весёлой и шумной братии были на самом деле такими масштабными. Пожалуй, многое он, действительно, сильно преувеличивал. Ребятам это нравилось. Особенно Танатосу. Всем нравились эти глупые сказки, в которые странник давно уже верил сам. Они были красивы, кровавы, блестящи. В них и была вся жизнь искалеченного барда. В них была вся его радость. И в них же было всё его горе.

— Зачем ты делаешь это? Зачем ты идёшь за мной? — хмуро спрашивает мужчина. — Маленьким девочкам стоит оставаться в замке своего отца, а не идти вслед за человеком, не имеющим ни денег, ни имени…

Девчонка недовольно хмурится — про себя странник замечает, что она всё-таки осмелилась подойти к нему достаточно близко. Рыжая, слишком худая и нескладная — ему было почему-то её очень жаль. Глупый ребёнок, что решил идти за ним… Зачем? Сидела бы в своей крепости, болтала бы со своей подругой — той острой на язык высокой темноволосой девушкой, которой было так любопытно, где именно странник был искалечен.