Верный Руслан. Три минуты молчания

– Ещё задумал! – сказала тётя Стюра. – Пса с собой везти. Неизвестно какого.

– Почему ж неизвестно? Казённого. Вроде трофея. Другие с войны шмотьё везли, аккордеоны, надо ж и зэку [6] трофей какой привезти. Так соглашайся, а? – Какая-то лукавая мысль вползала в его голову, ещё, впрочем, не отуманенную. – Приедем – народ повеселим. Покажем, как мы с тобой ходили, с чем их, наши срока, лопали. Там этого отродясь не видели, расскажешь в бане – шайками закидают, не поверят. Только ты меня по всей строгости веди: шаг вправо, шаг влево – рычи, не давай поблажки. А то так – за ногу, это мы стерпим.

6

Обидно думать, что слово «зэк» может войти в мировой словарь необъяснённым. Между тем объяснение есть. Вдохновенный созидатель Беломорканала именовался официально – «заключённый каналоармеец», сокращённо – з/к, множественно – з/к з/к. Отсюда зэки дружно понесли своё прозвище на другие работы и стройки, где и каналов никаких не было, и тупая машина десятилетиями так их называла во всех документах, – должно быть, и сама позабыв, при каких обстоятельствах из неё выкатилось это зубчатое «зэ-ка». Истинно, бессмертен тыняновский подпоручик Киже!

А вот эту их прогулку Потёртый себе представил ясно, и представил её Руслан, понявший наконец, чем же так тяготится его подконвойный. И тётя Стюра увидела картину, которую и не чаяла когда-нибудь увидеть, – Руслан, склонив голову, качнув хвостом, приблизился к Потёртому и ткнулся лбом в его колено. Он приник к этой истрёпанной штанине, как приникал к шинели хозяина, когда хотел напомнить, что вот он рядом и всегда готов прийти на помощь, но тут ещё были признание и просьба, с которыми как будто и немыслимо караульному псу обратиться к кому бы то ни было, кроме хозяина: «Я тоже устал этого ждать, но – потерпи. Потерпи!»

– Смотри, привыкать начал! – сказала, изумясь, тётя Стюра.

– Что же он – не живой? Ему, думаешь, так просто расставаться? А ведь тоже, поди, чего-то соображает! Башка-то здоровая, что-то ж в ней есть. Ты не гони его, он пёсик с мечтой, ещё перекуётся. А я приеду – увидишь, как он меня встретит.

Рука его легла на прижмуренные глаза Руслана. Приторной гадостью так от неё разило, что голова кружилась. Ну, и была это уже вольность, непозволимая даже примерному лагернику. Высвободясь, Руслан ушёл за ворота и лёг там на тротуар. Всё же он думал о подконвойном растроганно и язвясь упрёком себе – за нелепые свои подозрения. Так долго стёрег он эту отбившуюся овцу, а она-то спала и видела, как бы ей возвратиться в стадо!

И на весь следующий день был снят бессменный караул. Ревностный конвоир дал, наконец, и себе полную свободу. Он вдосталь наохотился, набегался по лесам, всласть належался на солнышке – изредка лениво, с чувством собственника, поглядывая с вершины холма на раскинувшийся посёлок: где-то там, в одном из этих симпатичных домиков, сама себя стерегла его главная добыча, бесценное его сокровище. Но часовой механизм, скрытый в его мозгу, лишь казался выключенным; он отсчитывал время свободы, но с прежней неумолимостью, и в предзакатный тревожный час подал Руслану слабый сигнал, чуть слышный толчок в сердце. Что-то было не так. Слишком всё хорошо. Так хорошо, что этого просто быть не может.

Спускаясь с холма, он пытался вспомнить, что же его могло насторожить. Невиданной голубизны платье тёти Стюры? Грустный прощальный блеск в её глазах? Пожалуй, вот этот блеск, только не прощальный он, а обманный! Всегда отчего-то грустят двуногие накануне своего предательства. Если вспомнить получше – по-особенному печальны глаза лагерника, за которым завтра помчишься по тревоге в погоню. Грустные ласковые предатели, они усыпили его!

Ему не пришлось сворачивать с главной улицы – их следы выходили из переулка и удалялись к станции. И совсем недавно они здесь прошли – ещё не развеялись его приторная дрянь и её цветочная терпкость. Запах своего бегства они заглушили этим букетом – и неплохо придумали, это покрепче махорки! Но одну ошибку они всё же совершили, и она не даст им далеко уйти: тётя Стюра надела новые туфли – и тоже тесные, шла она в них весьма тяжело, а Потёртый как ни нервничал, но приноравливал к ней свой шаг.

Он разыскал их в дальнем конце перрона – и пыл погони слегка поугас. Он ждал застать их в смятении, пугливо озирающимися, они же сидели на скамье согбенные и почти недвижные. Его, примчавшегося с жарким дыханием, они вовсе не заметили. Скрытый фонарным столбом, он прошёл вдоль сетчатой оградки, крашенной в серебрянку, и лёг позади скамьи. Отсюда видны были только их ноги – Потёртый сжимал ими солдатский мешок, туго набитый, тётя Стюра высвободилась из тесных своих туфель и шевелила пальцами. Зато слышал он каждый их вздох и лёгкую хрипотцу в голосе – и вот что уловил скоро: они не собирались бежать вместе.

– На телеграммы не траться, – говорила она. – Ну их в болото, я эти телеграммы на дух не переношу. А напиши поподробней. Ну, уж заставь себя.

– Сразу, как приеду, – напишу.

– Да сразу-то – зачем? Обсмотрись сперва, найди их. Ещё, может, и не найдёшь – всякое ж могло быть. А найдёшь – тем более не до меня будет. Но хоть через месяц вспомни, а то ж я буду думать – под трамвай попал.

– Я напишу, напишу, – повторял он тупо. – Ты не скучай, ладно?

– Да постараюсь. Особо и некогда будет скучать. Я тебе говорила или нет? – уже объявили нам: всю контору туда переводют, где твой лагерь был. Большие дела намечаются. Со следующего месяца обещают автобус пустить. Туда да обратно, да во дворе немножко управиться – смотришь, время и заполнено. Так что, если вернёшься, меня случаем не застанешь – знай, где искать.

Он слушал, чертя по асфальту ботинком, на который, наверно, смотрел.

– Стюра, – перебил он её, – знаешь, я набрехал тогда, что сон видел.

– Ну? Какой сон?

– Будто приснилось мне, что все мои живы и ждут меня. Ничего не сон. А я письмо получил.

Она перестала шевелить пальцами.

– Я тебе про соседа, помнишь, рассказывал? С которым в пересылке встретились. Вместе и сюда ехали, в одном вагоне. И тут вместе, почти до звонка, он на шесть месяцев раньше освободился, по инвалидности сактировали. Ну, тут не знаю, кому больше повезло. Специальность у него хреновая – формовщик по фасонному литью. А где его тут возьмёшь, литьё, да ещё тебе фасонное! Так всю дорогу – на общих, из лесу не вылезал, килу [7] оттуда принёс. А я всё же – по хорошему дереву, иногда мебелишку начальнику сообразишь, я же и драпировщиком тоже могу, – ну, так и вытянул, не загнулся. Но настоящей работы никому не делал. Хрена вот вам, паскуды!

7

Грыжа. Так говорят о тяжёлой её форме.

– Ты не вспоминай. Тебе жить надо, а не вспоминать. Так что – сосед?

– Так вот, от него я письмо получил.

– Какой ты! – сказала она с обидой. – Разве я враг тебе? Ну, и сказал бы сразу, что письмо. Это же лучше – что письмо. Зато ж ты теперь точно знаешь, что не зря вся поездка.

– Этого не знаю. Я не просил его говорить, что я живой. А просто чтоб намекнул – мол, всякие случаи бывают, иногда и возвращаются. Н-да. Заохали. Забеспокоились.

– Ну, естественно! Обрадовались.

– Нет, этого не пишет, что обрадовались. А пишет – учти, твоя старшая в институте учится.

– Такая уже большая?.. Ну, поздравить можно. Чего ж тут плохого?

– А вот про анкету, чего она там написала, это ему не удалось узнать. Не говорят.

– Да теперь не так их и спрашивают. С нами даже беседу проводили в конторе. Смотрят, но не строго. Ты не волнуйся. Ты скажи – его-то как встретили?

– Про себя-то он больше всего и пишет. Да всё – по-лагерному, при дамах даже не повторишь.

– Сволочи! Ну какие ж сволочи!

Он вздохнул протяжно.

– Тоже я их понимаю. Сами неизвестно как с жизнью справляются, а тут он ещё прикатил – с килой своей да с освобождением, не знаешь, чего хуже. Вот я что думаю – не покажусь я им сразу. Издаля, по-тихому присмотрюсь. Опять же, соседа вызову, посовещаемся.

– Много он тебе насоветует! Я же всё-таки умная, я же не зря спросила – его как встретили. Нарочно он тебя стращает, за компанию. А у него – своё, ты к себе не примеряй.