Верный садовник
Шрифт:
Уголком глаза Вудроу заметил Гиту, танцующую в обнимку с великолепным африканцем, которого она, должно быть, видела на вечеринке впервые в жизни. «Такая красота, как твоя, — грех, — мысленно говорит он ей. — Такой же грех, что и у Тессы. Не имеет женщина права обладать таким телом, как твое, и не разделять желания мужчины, которого оно возбуждает. Когда же я указываю на это тебе, ничего особенного не делаю, разве что легонько прикасаюсь, ты сверкаешь глазами и шипишь, требуя, чтобы я убрал руки. А потом убегаешь домой, на глазах этой архисучки Елены…» От воспоминаний Вудроу оторвал бледный лысеющий мужчина, по выражению лица которого чувствовалось, что он не очень-то понимает, куда попал. Его сопровождала шестифутовая амазонка, увешанная браслетами.
—
Солист пел, так, наверное, следовало называть это кошачье мяуканье. Зажав микрофон в одной руке и поглаживая по его полукруглому торцу пальцами другой. Вращая бедрами, словно при совокуплении.
— Дорогой, неужели тебя это совсем не возбуждает? — прошептала Глория, проносясь мимо него в объятиях индийского посла. — Меня — да!
Мимо проносили поднос с напитками. Вудроу поставил на него пустой стакан, взял полный. Глорию уже вел на танцплощадку веселый, бесстыдно продажный Моррисон М'Гамбо, которого прозвали Министр-на-Ленч. Вудроу мрачно огляделся в поисках фигуристой партнерши. Он понял, что надо потанцевать, чтобы снять злость и напряжение. Какой прок от вечеринки, если не ощущаешь под руками женское тело.
— Я всю жизнь убегаю от себя! — кружа в танце, проревел он в изумленное лицо грудастой датчанки. Она работала в какой-то благотворительной организации, и звали ее то ли Фитт, то ли Флитт. — Всегда знал, от чего бегу, только не имел ни малейшего понятия, куда направляюсь. А как дела у вас? Я спросил, как с этим у вас? — Она рассмеялась и замоталатоловой. — Вы думаете, я зол или пьян, не так ли? — Она кивнула. — Так вот, вы ошибаетесь. Я и зол, и пьян. — Подруга Арнольда Блюма, вспомнил он. Когда же это шоу закончится? Должно быть, эту мысль он озвучил и довольно громко, потому что увидел, как датчанка опустила глаза и ответила: «Возможно, никогда» — с тем смирением, которое добрые католики резервируют исключительно за папой римским. Вновь оставшись один, Вудроу направился к столикам, около которых уже толпились оглушенные музыкой гости. Пора что-то съесть. Он развязал галстук-бабочку, оставив его болтаться на шее.
— Характерная черта джентльмена, — объяснил он какой-то непостижимой для него черной Венере. — Умение завязывать собственный галстук.
Гита и две веселые африканки из английского консульства танцевали что-то местное. Другие девушки начали присоединяться к ним. Они образовали кружок, хлопали по ладошкам соседок, потом парами поворачивались друг к другу спинами, наклонялись и терлись задом. Музыканты подошли к самому краю сцены и играли только им, крича: «Да, да, да-а-а!» Оставалось только гадать, что потом скажут соседи, потому что Глория пригласила далеко не всех: в противном случае нельзя было бы и шагу ступить, не столкнувшись с продавцом оружия или наркотиков. Когда Вудроу делился этой шуткой с шишками из администрации Мои, те начинали гоготать, а потом пересказывали ее своим женщинам, которые смеялись до слез.
Гита. Что у нее на уме? «Мы словно вернулись на совещание „канцелярии“, — думал Вудроу. — Когда я смотрю на нее, она отводит глаза. Когда я отвожу глаза, она смотрит на меня. Это просто черт знает что». Должно быть, он опять высказал свои мысли вслух, потому что зануда из «Мутайга-клаб» по фамилии Мидоуэр, стоявший рядом, тут же с ним согласился и добавил: если молодежь хочет так танцевать у всех на глазах, тогда почему бы им не трахаться прямо на танцевальной площадке. Вудроу придерживался того же мнения, о чем не преминул прокричать зануде в ухо.
А отвернувшись от него, оказался лицом к лицу с Мустафой, черным ангелом, вставшим перед ним, словно хотел загородить ему дорогу, хотя Вудроу никуда идти и не собирался. Вудроу заметил, что Мустафа ничего не несет, и это его покоробило. «Если уж Глория по доброте сердца наняла беднягу, чтобы что-то приносить и убирать со столов, то почему он ничего не носит и не убирает? Почему стоит здесь, как моя нечистая совесть, с пустыми руками, если не считать сложенного листка бумаги в одной, и бормочет что-то непонятное, словно золотая рыбка?»— Парень говорит, что у него для вас письмо, — прокричал Мидоуэр.
— Что?
— Очень личное, очень срочное письмо. Должно быть, в вас по уши влюбилась какая-то прекрасная дева.
— Мустафа так сказал?
— Что?
— Я спрашиваю, Мустафа так сказал?
— Разве вы не собираетесь выяснить, кто она? Возможно, ваша жена, — и Мидоуэр затрясся от смеха.
«Или Гита», — подумал Вудроу, вдруг окрыленный надеждой.
Он отступил в сторону, увлек Мустафу за собой, чтобы Мидоуэр видел только их спины и сомкнувшиеся плечи, протянул руку, и Мустафа передал ему сложенный листок обычной писчей бумаги.
— Спасибо, Мустафа! — прокричал Вудроу, показывая тем самым, что более не нуждается в его услугах.
Но Мустафа не сдвинулся с места, а выразительным взглядом показал, что Вудроу должен незамедлительно прочитать письмо. «Черт с тобой, стой, где стоишь, — зло подумал Вудроу. — Все равно ты не умеешь читать на английском. Да и говорить тоже». Он развернул листок. Распечатка с принтера. Без подписи.
"Дорогой сэр!
В моем распоряжении находится письмо, написанное Вами миссис Тессе Куэйл, в котором Вы приглашали ее убежать с Вами. Мустафа приведет Вас ко мне. Пожалуйста, никому об этом не говорите и приходите немедленно, или мне придется передать письмо в другие руки".
Без подписи.
Вудроу мгновенно протрезвел, словно его окатили из полицейского водомета. Человек, идущий на эшафот, успевает передумать о многом, и Вудроу, пусть и выпивший немало виски, не облагаемого налогом, не был исключением из общего правила. Он решил, что его общение с Мустафой не укрылось от внимания Глории, и не ошибся: она дала себе зарок на вечеринке не спускать с него глаз. Поэтому он ободряюще помахал ей рукой, как бы говоря: «Нет проблем», и последовал за Мустафой. И в этот же момент впервые встретился взглядом с Гитой и обнаружил в ее глазах холодную расчетливость.
Одновременно он пытался вычислить шантажиста и связал его с присутствием полиции. Логика его сводилась к следующему: в какой-то момент полиция провела обыск в доме Куэйлов и нашла то, что не удалось отыскать ему. Один из них припрятал письмо, выжидая момент, когда оно принесет дивиденды. Вот этот момент и наступил.
Почти одновременно в голове возник и другой вариант: Роб, Лесли или они оба, помимо своей воли отстраненные от расследования, решили обратить свои находки в наличные. Но почему здесь и сейчас? Мелькнула мысль о том, что к записке имеет отношение Тим Донохью, но Вудроу тут же ее отмел. Да, Донохью присутствовал на вечеринке, сидел с Мод, своей молчаливой женой, в темном углу тента, но едва ли годился на большее.
Одновременно у Вудроу обострились все чувства: он замечал каждую мелочь. Плохо вбитые колышки, провисшие веревки, банановую шкурку на дорожке («Кто-нибудь поскользнется, упадет и подаст на меня в суд»), неохраняемую приоткрытую дверь в спальню для гостей («чертовы воры могут обчистить весь дом, а мы ничего не заметим»).
Огибая кухню, он увидел с дюжину непрошеных гостей, дожидающихся объедков с барских столов. В свете фонаря-"молнии" они группками сидели на траве. Около них копошились двадцать детей. Нет, только шесть. На самой кухне за столом, сытые и пьяные, дремали полицейские, повесив кители и оружие на спинки стульев. В таком состоянии, решил Вудроу, едва ли кто из них мог быть автором письма, которое он сжимал в руке.