Вершалинский рай
Шрифт:
Нет, пожалуй, ничего сильнее слова. Оно подчас действует крепче самого впечатляющего образа. Недаром столько поколений дреговичей глубоко верили в магическую его силу.
Для доброй, покорной и бесхитростной Химки в этом акафисте, в странном молении, главным было звуковое оформление молитвы. Звуки слогов, воспринятых от матери в самом раннем возрасте, переносили впечатлительную теткину душу в далекий мир гармонии и осуществления надежд, праздничного перезвона журавицких или городокских колоколов, запаха кадил, толп истово молящихся и суровых ликов святых, глядящих со стен церкви. Все это вливало в ее душу умиротворенность, надежду, вселяло веру в собственные силы.
В комнатку вошел отец — еще раз попытаться отговорить сестру.
— Ну что ты тут бормочешь, Химка, как попугай? Вот растолкуй мне, как это понять: «… предначиная
Сожалея, что брат так непонятлив, и полная уважения к молитве, тетка виновато сказала:
— Божьи слова, Ничипор, понимать не нужно, ими надо наполняться.
Отец хмыкнул, с минуту думая, что ответить: в нашем хозяйстве ведь рабочие руки Химки лишними не были.
— Страдная пора настает, Химка, работать надо! Если не хочешь вязать снопы из-за своих предрассудков, косы боишься, найдется занятие дома!.. Ну ладно, хочется тебе — молись тут, разве это не все равно? Куда ты потянешься?!
— Не все места господь одинаково почитает, брат.
Отец безнадежно махнул рукой:
— Ну, делай как знаешь! Ступай к своему пророку, авось там поумнеешь!
Плюнул и сердито вышел из хаты. В отличие от отца, мать наша была романтической мечтательницей, и для меня и Володьки это не прошло бесследно.
Химкина молитва, которую мы слушали не впервые, заковыристые фразы акафиста, написанного еще в 623 году, полные экспрессии, окутанные дымкой таинственности, поэтические и страстные, зачаровали нас опять. Тетка вынуждена была прервать молитву, чтобы напомнить племянникам:
— Хлопцы, о чем я вас просила?..
Больше часа мы стояли с Володькой за селом.
Наконец из леса под Дубовом показалась толпа — шли кобринцы. Старики в постолах, с торбами через плечо несли впереди колонны иконы и хоругви с шелковой бахромой и шнурами. Святые высокомерно и хмуро глядели куда-то вдаль. На иконах сверкали солнечные блики.
Сотни ног шуршали по земле, как дождь в диком винограде за окном.
Выйдя из лесу, люди остановились вокруг хоругвей и что-то запели. Теперь все выглядело так, будто древнеславянская дружина вышла под боевыми стягами навстречу татарской орде: еще минута — и они для храбрости лязгнут три раза мечами о щиты и ринутся в смертельную схватку.
Пока мы бежали к Химке, кобринцы были уже на полпути к селу.
Пение прекратилось, и дед, в постолах, с новыми бечевками поверх онуч из сурового полотна и такой же косоворотке с вышитыми узорами на груди, негромко бросил в толпу:
— «Радуйся, луч солнца мысленного!» Ну, чего молчите, повторяйте за мной!
— «Радуйся, луч солнца мысленного!» — отозвался нестройный хор, и мы с братом удивились, что жило на свете так много дядек и теток, о существовании которых до сих пор мы и понятия не имели, все они чем-то похожи на нашего Клемуса, Степана, Рыгорулька, Кириллиху, Сахариху, Агату…
Дед возвысил голос:
— «Радуйся, сияние света исходящего!»
— «Радуйся, сияние света исходящего!» — уже слаженно ответили люди.
— «Радуйся, молния души озаряющая!» — все требовательнее возглашал дед.
Пока хор повторял эту фразу, Химка собрала узелки, поцеловала племянников, сунула нам в руки по пяти грошей, быстро-быстро перекрестилась про запас раз десять и, зажав в руке кружевной платочек, нырнула в облако пыли, поднятое колонной.
— «Радуйся, яко гром врага устрашающая!» — подхватила она, как песню, очередной рефрен, и мы загордились своей тетей: слова молитвы она знала наизусть отлично, ей легко будет теперь повторять их!
— «Радуйся, лучезарный свет ты источаешь!..»
— «Радуйся, лучезарный свет ты источаешь!»
Пилигримы вошли в село.
Наши мужики бросили отбивать косы и точить серпы. Высыпали из хат бабы. Все страшевцы застыли у заборов. По улице тяжело топали сотни людей в постолах. Старый кобринец в косоворотке теперь выкрикивал слова акафиста моложавым и звонким голосом. Сильные голоса подхватывали его выкрики, а стены домов отражали эхо и усиливали звучание хора:
— «Радуйся, скверну грехов отнимающая!»
— «Радуйся, скверну грехов отнимающая!»
— «…ов отнимающая!»
— «Радуйся, умывальница, совесть умывающая!»
— «Радуйся, умывальница, совесть умывающая!»
— «…овесть умывающая!»
— «Радуйся, чаша, радость почерпающая!»
— «Радуйся, чаша, радость почерпающая!»
— «…дость почерпающая!»
Повтор пилигримов походил на
равномерные всплески какого-то отчаянного плача. От них вставали дыбом волосы, замирало сердце. Страшевцы стояли неподвижно вдоль заборов, слушали молча и серьезно.— «Радуйся, запах Христова благоухания!»
— «Радуйся, запах Христова благоухания!»
— «…благоухания!»
— «Радуйся, жизнь таинственного ликования!»
— «Радуйся, жизнь таинственного ликования!»
— «…ликования!»
— «Радуйся, невеста неневестная!»
Монотонное повторение, которому не было, кажется, конца и краю, так захватило кобринцев, что никто из паломников на страшевцев даже и не взглянул. С блестящими от внутреннего огня глазами, богомольцы миновали наконец мощеную улицу Страшева и снова подняли пыль на большаке.
Пораженные поведением взрослых, мы с братом проводили тетку Химку до самого леса.
ПАЛОМНИКИ С ПОДАРКАМИ И СКУПОСТЬ АЛЬЯША
Все большие и большие толпы месили дорожную пыль по пути в Грибовщину. Людские ручьи сливались в реки и текли, текли в Грибово, как сокращенно стали называть теперь сельцо.
Кроме надежд и скудных злотых [7] в Грибовщину везли в повозках подарки для божьего человека.
7
Злотый — основная денежная единица в Польше.
И еще везли больных и калек. А время от времени по хатам пролетал слух:
— В Грибове начали чудеса твориться, как некогда в Журовичах у иконы божьей матери на груше [8] . Немой из-под Новогрудка заговорил!
— Молодайка из Бельска была бездетной, Илья над ней помолился, она и понесла!
— А еще мужчине отбило память на войне. Прикоснулся у Альяша лбом к иконе — сразу все вспомнил!
Захватив для виду мисочку крупы, переполненная до краев новостями, которые рвались наружу, к нам прибежала Кириллиха. Убедившись, что отца нет, заговорила:
8
Журовичская эпопея началась в десяти километрах от Слонима, в деревеньке Журовичи, во владениях казначея Литовского княжества, боярина Александра Солтана.
Согласно легенде, дошедшей до нас в многочисленных письменных источниках, 20 мая 1470 г. у названной деревеньки пастушки нашли иконку божьей матери с младенцем на руках, висящую на дикой груше в чащобе; иконку мальчики принесли своему боярину Вскоре вокруг нее начали твориться чудеса, которые взбудоражили крестьян из окрестных деревень, и боярин Солтан приказал около груши построить храм, а иконку перенести туда.
С того времени на Принеманщине много раз менялись власти. Церковь из православной переходила в униатство, потом опять в православие Вокруг первого храма вырос монастырь и еще три храма (один из них — Успенский собор, шедевр раннего барокко, 1609 г., вмещает до семи тысяч богомолов!) Сама же деревенька Журовичи стала центром Литовской епархии и усадьбой архиереев… А иконка божьей матери на груше (размером всего 8 сантиметров на 9, вырезанная на граните), помещенная в киот Успенского собора, на протяжении столетий оставалась для белорусов местом для излияния эмоций. Ни одни роды, ни свадьба, ни новобранство в рекруты, ни похороны не обошлись без того, чтобы молодая мать, невеста, бабушка или вдова не пришли сюда, чтобы выплакаться слезами счастья, горя или надежды, не притащили чего-нибудь в жертву.
Временами, когда способствовала погода, на всенощную в Журовичи 20 мая съезжалось из Западной Белоруссии до 100 000 пилигримов и до 2000 священников! Такое паломничество в Журовичи продолжалось до первой мировой войны. Тогда иконку и многочисленные архивы святынь монастыря запаковали в ящики и вывезли в глубь России.
В 1921 году Журовичскую божью матерь на груше привезли обратно. Вернулись и архивы, а монастырь, который кайзеровским войскам служил казармой, заполнили опять монахи. К общему удивлению, слава Журович за какие-нибудь пять-шесть лет померкла. В душе богомольцев за короткий отрезок времени произошел сдвиг, и теперь им нужен был идол активный, бунтарь. В Журовичах который год царила тоскливая тишина.