Вершалинский рай

Идеи социализма на Гродненщине сто лет тому назад были расплывчатыми — только искали своих истинных форм, рождаясь в борьбе и дискуссиях, преодолевая одни ошибки, чтобы наделать других. В ближайшее рождество парни, приехав домой, начали щеголять нахватанными в городе взглядами.

— Царя повесим, — объявил старший брат мужикам, — перевешаем господ, архиереев, фабрикантов, отберем землю и заводы!

— Все будет общее — дома, земля, дети, одежда! — уточнил брат младший.

— И жены?! — насторожился Климович Лаврен. — Не, нам, старикам, это не подходит! Мы в бога верим, он не допустит такого!

Вспоминая, как Климович не раз обрывал ему уши за ворованные в его огороде мак и морковь, младший брат запальчиво заявил:

— А ведаете, дядька, бога нема! А люди появились от обезьян!

— Антихристы вы! — прокляли братьев старики.

2

Шли годы.

Вернулся из армии мой дед и остальные страшевские лесорубы. Бывшие сорванцы и гуляки теперь только изредка вспоминали свои похождения в молодости.

К этому времени их сознание отлилось в извечные формы, закостенело. Что поделаешь, говорили они себе, мир и порядок в нем даны богом раз и навсегда; у иных не было ни сил, ни желания, ни мужества ломать старые привычки.

Они переженились, заменили в хозяйстве постаревших отцов, нарожали детей и, как деды и прадеды, постились, ходили в костел или церковь с женами, выстаивали обедни, участвовали в шабаше вокруг мощей «иудеями убиенного заблудовского младенца Гавриила» [2] .

Теперь с трудом верится, что и мое Страшево было во власти такого разгула мракобесия.

Мой дед как-то не пошел на рождественскую заутреню. Не потому, что был безбожником, — двойней жеребилась кобыла. Староста, однако, заприметил его отсутствие и весной не разрешил бабке Палагее выстлать перед процессией с Габрусем полотняную дорожку. Об этом позоре бабы напоминали Палагее всю жизнь; до самой смерти она оправдывалась: мол, потерпела через мужа-антихриста, а сама она чиста перед богом и девой Марией, как росинка.

2

Узаконенное королями, а потом и царями, это жульничество процветало в наших местах с 1690 года, когда нашли под Заблудовом (у деревни Зверьки) тело шестилетнего мальчика и объявили, что его будто бы убили евреи, чтобы взять кровь на мацу.

Церковники искусно использовали придуманную ими версию: гробик с мощами ребенка производил впечатление на темных людей, волновал их. Обе церкви начали сознательно раскалять страсти вокруг мнимого великомученика.

При жизни моего деда, как и полтораста лет назад, огромные толпы верующих, во главе с духовенством и в сопровождении «шкадронов» гродненских драгун, торжественно несли лакированный коричневый гробик с мощами от Заблудова до Кринок, от Кринок до Волковыска, от Волковыска до Свислочи, Слонима, Новогрудка и Слуцка…

Длинноволосые священники гулко, как в бочку, ревели молитвы, гундосили грубые, словно топором вырубленные мелодии тропарей, в горячем зное летнего дня чадили синим дымком кадил, а бабы устилали сотни верст перед шествием отбеленным полотном. Пустели села. Встречать процессию с мощами выбегал и стар и млад. На улицы выносились накрытые скатертями столы с ковригами хлеба, солонками и кувшинами воды. К большаку ползли на коленях и ковыляли на костылях калеки в надежде получить исцеление. Спешили сирые, обиженные, хотели найти успокоение. Попы останавливались у столов святить хлеб и воду, и доведенные до исступления матери показывали своим детям гробик, а черная сотня подбивала темных людей на еврейские погромы.

Богомазы заваливали Гродненщину иконками заблудовского младенца. Ученики церковноприходских школ зубрили написанную ему оду:

Святой Гавриил, угодник Христов,

Какие ты муки принял от жидов…

В великий пост мой отец, будучи молодым, выпил с компанией в Городке и закусил колбасой. Не успел он дойти до хаты, как весть о его грехе всколыхнула все Страшево. Мужики встретили гуляк у околицы и не пустили их в деревню. Не на шутку перепуганные парни ушли на болото, зарылись в стог и стали ждать, пока не очистятся от скоромного и не выйдет хмель.

Так мои земляки и жили.

Потом уже другие страшевские парни, и с ними мой отец, валили сосны в Студянском лесу, ходили на посиделки, затыкали соломой трубы, втаскивали на деревья сани и ловили девах. Только кормились наши лесорубы уже в другом селе: заглядывать в Грибовщину стало теперь опасно.

3

Сын немой бабы с сокольским немцем Вилли сколотил из рецидивистов, бежавших из гродненской и белостокской тюрем, бандитскую шайку. Отчаянному, тупому и кровожадному, особенно в пьяном виде, бандиту было все равно, ограбить ли попа, стянуть ли платок с головы у бабки, перебить ли руки и ноги тому, кто скажет слово поперек. Не было соседа, который в свое время не надрал бы Полтораку ушей за истоптанные грядки, за яблоки, за разбитые стекла, и теперь этих людей охватил страх.

Кто-то внушил Полтораку, что он должен отомстить за свою мать. Громила хватал на дороге чью-нибудь деваху и волок ее на выгон, к могиле матери, — насиловать.

Иногда бандиты блокировали полицейский участок, а сам Полторак с кучкой головорезов врывался в кринковский трактир, поднимал за ножки стол над головой и грозно спрашивал:

— А ну, признавайтесь, кто из вас мой татко? Живее!.. А-а, перехватило глотки и поотсыхали языки?! Цурик! — с этим словом, перенятым у Вилли и понятым как ругательство, он со страшной силой опускал стол на что попало.

Посетители, ни живы ни мертвы, забивались в угол, украдкой трогали синяки и шишки, а бандиты с браунингами и кинжалами занимали места за столом.

Со временем некогда ладная фигура Полторака погрузнела, раздалась вширь, он оброс мясом, а лицо обезобразила болезнь, унаследованная от матери. У него были редкие зубы, толстые губы, — понять, что он говорит, бывало трудно.

И вот эта безносая двуногая обезьяна ковыряла ножом столешницу и бубнила, словно из погреба:

— Хайкель, заводи ящик, что играет! «Барыню» давай!.. Не-е, жиде, пружину крути сам — моя мать крутила, мучилась! А вы, мои папаши, марш танцевать! Все-все! Кому говорю? Живо!.. Раздевайся, краля!.. Давай я тебе помогу снять шелковые тряпочки!.. Вилли, поиграй с ней, детка!.. Цурик!..

Как ни удивительно, но в отдаленных селах людям хотелось видеть в Полтораке героя.

— Слыхал, что Полторак начудил в Кринках? — спрашивал иной мужик, приехавший с мельницы. — Ну и натворил! Вломился к богачу Хайкелю и говорит: «Отдавай, недоверок, все деньги, что награбил у людей!..»

— Ну! — подтверждал другой, как бы уже знавший об этом. — А потом ворвался в волость, забрал подати да говорит чиновникам: «Разве вам царь велит драть с мужика последнее?» Собрал кринковских вдов, всяких сирот и раздал им богатство. Полиция теперь рыщет по хатам, хочет вернуть богатство, да где там!..

— Ищи теперь!..

Рассказывая об услышанном дома за ужином, не один отец ронял с дальним прицелом:

— Вот так всыпал богатеям и чиновникам, вот учудил кровопийцам… Геройский хлопец вышел из него. Слышите, дети?

— Как файно, должно быть, родителям иметь такого сына! — вздыхая, подхватывала жена.

А царским властям было не до бандита.

4

В Принеманье революционное движение постепенно росло, тут назревали события 1905 года.

Эсер Голуб, который за двадцать лет своей жизни в Гродно стал революционером-профессионалом, на Соборной площади застрелил начальника губернской жандармерии, палача и садиста полковника Зубова. Портной подстерег его возле аптеки. Пока Голуба не убили, он уложил еще вахмистра и трех жандармов.

Вскоре на ту же площадь вышел и младший Голуб — мстить за брата. Во время тезоименитства его императорского величества он прорвался через сонм попов и чиновников и архиереев, оттолкнул растерянного губернатора и начал говорить о революции, пока казаки не изрубили его саблями.

В ближайшем к Грибовщине местечке провонявшие кожами, с разъеденными известью и дубильным экстрактом руками кожевники захватили власть и объявили свою республику.

Однако стремлений пролетариата крестьяне Гродненщины тогда не понимали. Для забитых мужиков авторитет царя и церкви был непоколебимым. Новые слова «социалист», «оратор», «революционер» значили для них то же, что и «антихрист».

Старый Авхимюк, страшась всего нового, делился с Климовичем своими опасениями:

— Что там чиновники! Вот доберутся до власти цацалисты и начнут кровь смоктать из мужика, как пиявки!

Лавренов Максим дослужился до вахмистра и после армии его взяли в гродненскую жандармерию. Этого новоиспеченного вахмистра постигла пуля старшего Голуба, стрелявшего в полковника Зубова. Сломленный бедой и постаревший вдруг, Лаврен Климович соглашался с Авхимюком:

— Оно верно. Как Голубовы выродки. И от службы, фраеры, увильнули, и к чистой работе примазались! Еще хотели командовать нами да завести общих жен!..