Вершины не спят (Книга 2)

Казгирей посвятил Ахья в свои планы, и Ахья согласился исполнять роль старухи.

Таша не отходил от старшего брата. Не менее радостно встретили его юные товарищи в Шхальмивоко. Радовался каждый, кто встречал Ахья на свободе. Думасара пригласила Ахья жить у них в доме в те дни, когда он приезжает в Шхальмивоко. В старой конюшне Жираслана, приспосабливаемой под театр, стало еще веселее и оживленней.

Но Тину не сразу уговорили сделаться артисткой. Не то чтобы ей это было не интересно. Нет, ей все было очень любопытно, ей очень хотелось называться артисткой, но она видела два, как ей казалось, непреодолимых препятствия: во-первых, этого, конечно, не могла бы одобрить старая княгиня, а пренебрегать мнением княгини Тина не хотела; во-вторых, и эта причина казалась Тине еще более серьезной, как она смеет взять на себя роль дочери и разговаривать на сцене с матерью, когда на самом деле она была сиротой и едва помнила свою несчастную мать, утонувшую в реке.

Тина говорила:

— Это будет неправда. Я буду обманывать людей.

И только лишь после того, как сам Казгирей ласково успокоил девочку и пообещал ей поговорить с княгиней, Тина согласилась.

Тина взялась за изучение роли не менее усердно, чем Ахья. Это было наутро после первого извещения Исхака о сходе, назначенном на пятницу. До представления оставалось два дня. Таша и не пробовал возражать против того, что у него отняли роль. Он был поглощен тем, что видел старшего брата, слышал его голос и мог незаметно держаться за рукав его гимнастерки. Казалось, у мальчика от счастья даже отросло несколько новых волосков. Так шутил Лю.

Судьба Люсаны очень увлекла Тину. Ей стало приятно произносить слово «нана», что по-кабардински значит мама, хотя по пьесе нана была злой и несговорчивой. Тина отлично держалась на сцене, а когда оставалась одна, начинала страстно жалеть Люсану, вернее, самое себя. У нее невольно появлялись слезы.

Тотчас же портрет Тины появился в стенгазете «Папаха Жансоха». Как всегда, зеваки прежде всего набросились на заново вывешенную стенгазету с рисунками Аркашки, начались охи и ахи, все восхищались искусством художника. Тине стало стыдно. Она даже просила Лю снять стенгазету. А тут еще — надо же тому случиться! — у доски со стенгазетой вместе с Думасарой оказалась старая Чача. Несмотря на свои чуть ли не девяносто лет, Чача не могла пожаловаться на плохое зрение, и, конечно, она прежде всего увидела рисунок, изображающий Тину. Ярости старухи не было предела. Как ни старалась урезонить ее Думасара, Чача кричала.

— Когда кабардинцы видели такой позор! Нарисовали человека, да еще женщину! Да еще девочку-сироту по имени Тина, —кричала Чача, как будто никто не знал, как зовут эту девочку. — Кто это собирается продавать девочку, как овцу? Ну, — продолжала рассуждать Чача, — в городе на базаре рисуют овцу на вывеске или быка, но разве у быка есть душа? А кто даст этой нарисованной девочке душу, когда она предстанет перед аллахом?

— Валлаги, Чача, — старалась унять ее Думасара, — это же нарочно, это художник нарисовал, русский мальчик.

— Вот то-то же, что русский, — опять ярилась Чача. — Все в Кабарде перевернулось с тех пор, как здесь начали жить по-другому, по-русски. Еще не то будет! Огонь будет ходить по земле! Огонь сожжет всех вас, забывших закон Магомета. Вон Казгирей — был верховным кадием, соблюдал закон Магомета, чтил шариат, а теперь кто он? Зачем собирают кабардинцев в конюшне? Будут продавать девочку в гарем? Вернулись старые ханские времена, не будет добра от русских и от большевиков. Все перевернулось, все перепуталось!

Слава аллаху, что он все-таки не позволил Чаче задержаться и видеть сцену, которую готовились репетировать: нежные признания Люсаны джигиту, выпущенному из тюрьмы и надевшему на себя юбку. Надо думать, Чача не только навсегда потеряла бы свое красноречие, если бы увидела эту сцену, она навсегда потеряла бы способность что-либо уразуметь: зачем, в самом деле, мужчины надевают юбки, а девушки обращаются к ним со словами любви?

Впрочем, даже Думасара не все постигала в этой затее. Но главное достоинство театра она в том как раз и видела, что на сцене становится все, как в сказке, красивым и не всегда объяснимым. Этого впечатления она ждала и от пьесы Казгирея.

Однако каждый по-своему смотрел на происходящее. Давлет, например, из этих наблюдений вынес интересную и полезную мысль, что каждый человек может стать другим человеком.

Не могли не чувствовать грозу Казгирей и Астемир. Но каждый из них был занят делом, чтобы отдаваться беспокойным мыслям. Лишь как-то мельком Казгирей вспомнил балкарскую легенду о черной тени птицы, которую недавно слышал от Казмая: перед большой бедой над землей пролетает невидимая птица, но ее мрачная тень ложится на всю землю, проникает в души людей. «Нет, неверно, — хотелось думать ему.— Какая тень? Какая черная птица? Светит солнце, резвятся дети, Ахья на свободе... Как раз теперь нет причин вспоминать эту легенду...»

И Казгирей опять принимался за дела, с которыми едва успевал справляться.

Еще больше дел стало у Астемира с тех пор, как его выдвинули председателем Окружной комиссии по предстоящей партийной чистке. Ему не давали покоя мысли о том, как бы лучше, безболезненней провести такое трудное мероприятие — закрытие мечетей. Думасара чувствовала, что муж что-то таит на душе, но спросить ни о чем не решалась. Она ведь знала, что Астемир все равно рано или поздно расскажет ей, что его так заботит. Не было еще таких тайн, которые Астемир скрыл бы от жены. И Астемир в самом деле не вступал с Думасарой в разговор на волнующую тему только потому, что и сам еще не был убежден: своевременна ли эта мера. Действительно ли необходимо беспощадное «наступление на очаги мракобесия», как выразился Инал на днях в своей речи на учительском семинаре. Астемир думал: не рано ли снимать зеленую скорлупу с ореха, не повредит ли это ядру?

Среди учителей прошел слух, будто собираются увольнять всех учителей, обучавшихся грамоте в медресе. А ведь он и сам учился в медресе. Кто не учился в медресе? Где мог учиться раньше человек, если он искал знаний? Повинны ли в этом люди, которые так много сделали в первые годы Советской власти для народного образования? Ведь этим людям легче было усвоить и новую грамоту, чем тем, кто прежде не брал в руки даже арабскую книгу. Многие даже позабыли теперь, что когда-то они учились в медресе, так же как многие прежние бойцы шариатского полка забыли, что полк, в котором они воевали за Советскую власть, шел в бой под зеленым знаменем. Справедливо ли теперь бросать на них тень недоверия?

Революция разделила людей на две половины, как ущелье рассекает твердыню гор. Казгирей и многие его единомышленники в ту пору оказались на стороне революции и сражались за Советскую власть. Зачем же теперь наносить им опасные, а то и смертельные раны?

Когда в вечер перед сходом, в четверг, по аулу опять раздался голос Исхака: «Слушайте! Слушайте!.. Люди должны подумать и голосовать за закрытие мечетей...» — Астемир был дома. И вот тогда его потянуло рассказать о своих сомнениях Думасаре. Он ожидал от жены гневных слов, обращенных в адрес Инала, но Думасара лишь задумчиво проговорила:

— Да, так оно и есть.

— Что «так оно и есть»?

— В старину были люди, которых можно было купить, продать, обменять, даже срезать с их спины кожу на подметки... Не было такого закона, который охранял бы их. Они становились как бы зернами, выпавшими из мешка, их мог склевать петух, индейка и даже утка. Только не помню, как назывались эти люди.

— Хабзенша они назывались, — угрюмо сказал Астемир.

— Правильно! Так вот, — продолжала Думасара, — муллы у Советской власти и есть хабзенша. Любая птица их может склевать, даже утка. Клянусь аллахом, ваш головной журавль, как ты называешь Инала, первым подберет эти зерна, а подберет, запомни, Астемир, во вкус войдет и начнет бить и клевать всей силой клюва. Он не удовольствуется рассыпанными зернами. Попомни мои слова, будем живы, рукою возьмем то, чего сейчас едва затрагиваем словами... Беда! Беда!.. Вот ты будешь главным там, где будут чистить коммунистов. Я не знаю, как это будут чистить их, но, думаю, хорошо бы почистить и перья вашего журавля. Чей-то клюв на это годен? Не Казгирея ли? Он никогда не склонялся ни перед кем. Я помню, еще тогда, когда был у нас Степан Ильич, они вместе разъясняли людям ленинский декрет: всем мусульманам свобода! Я помню, он об этом в своей газете писал... Забыли! Забыли все! Уж не словами — клювом бьют...