Вершины не спят (Книга 2)

Все это хорошо помнил и учитывал Инал, и он знал, что сейчас говорить нужно не об этом. Сейчас нужно направить обсуждение биографии Матханова в сторону его прошлого. В какой мере Казгирей освободился от шариатских убеждений? Не сидит ли в нем еще шариатский дух? Не приспосабливается ли он к новым политическим условиям, чтобы при удобном случае переметнуться во враждебный лагерь? Пусть тень сомнения в политической безупречности, как тень той самой зловещей птицы, о которой любит говорить Матханов, ляжет на него самого. Вот к чему нужно вести дело. Пусть висит над Матхановым угроза выговора, но не больше!

Астемир держался другого мнения, нежели Инал. Пусть, считал Астемир, люди приучаются мыслить политически, общественно, пусть в споре примет участие как можно больше людей и пусть наконец будет решен спор, мешающий спокойно работать. Пусть люди вникнут и скажут свое слово. От этого будет только польза.

Так думал Астемир, и как раз поэтому то, что не понравилось Иналу, то есть просьба Казмая рассмотреть его дело, понравилось Астемиру: сегодня, дескать, разберем дело Казмая, а серьезнейшее дело Казгирея — завтра.

— Товарищи! — послышался его голос. — Из-за позднего времени мы чистку на сегодня заканчиваем. Вне очереди будет рассмотрен вопрос о всем известном председателе аулсовета в Верхних Батога, о славном красном партизане Казмае. Комиссия решила предоставить слово Казмаю из Верхних Батога, уважая его заслуги и возраст. Каждый из нас с удовольствием прослушает речь Казмая, этой речью наше собрание будет закончено достойно. А Казгирей Матханов выйдет перед нами завтра.

Заявление внесло некоторое разочарование. Ведь все ждали самого интересного. Раздались крики:

— Почему поломали букву?

— Почему не называете Маремканова? Почему Матханов есть, Маремканова нет? У них одна и та же буква, а у Казмая нет никакой.

Астемиру пришлось разъяснить: буква, дескать, действительно одна и та же и у Матханова и у Маремканова, но ячейки разные. Маремканов уже очистился в своей ячейке.

Опять раздались крики:

— Как так? И буквы рядом, и сами они рядом, как же это Инал уже успел почиститься? Может, и Шруков уже почистился?

Успокоить людей удалось лишь после того, как сам Шруков вышел вперед и сказал, что если бы даже ему полагалось чиститься в Нальчике, он просил бы чистить его в Бурунах. Но это будет завтра или послезавтра, когда до него дойдет очередь, а сейчас-де он опять просит от имени комиссии выслушать Казмая. Он тоже думает, что речь Казмая доставит удовольствие каждому. Безупречная чистота этого старика едва ли вызывает в ком-нибудь сомнение. Время позднее, пора закругляться, отдохнуть, набраться сил на завтра.

Слова Шрукова понравились всем, и тотчас же Казмай сменил его на помосте.

Старик сказал все, что хотел, и сказал так, как хотел. Но он умел выражать чувства только на языке своих отцов, поэтому речь его, к сожалению, не всем была понятна. Однако все чувствовали радость старика, понимали, зачем он велел своему сыну стоять рядом, — и это взаимопонимание было главным в выступлении Казмая.

Казмай закончил. Люди, засидевшиеся за столом президиума, поднялись и с улыбками удовольствия заходили по помосту, разминая ноги. Глухо застучали доски.

Был счастлив Казмай, был доволен Астемир: угодили старику. Инал же, раздраженный выступлением Каранашева, а теперь тем, что сего доводами не согласились, сошел с помоста, не обращая внимания на вежливые приглашения к ужину сразу в три почтенных дома — к Казгирею, к Шрукову, к Каранашеву да еще куда-то.

Но несмотря на недовольство и усталость, Инал, как всегда терпеливо, выслушивал просителей и жалобщиков: то подойдет старик, то, робко склонив голову в черном платке, остановит Инала женщина. Не отставала от него и Матрена, которая немало потрудилась у себя на кухне в надежде, что Инал отведает ее кушаний.

Казгирей, Астемир, Туто Шруков и Тагир Каранашев шагали за Иналом почтительно, приостанавливаясь и выжидая всякий раз, когда Инал вступал в разговоры.

Конечно, неприятно было видеть, что Инал остался чем-то недоволен, но так хорошо было вздохнуть полной грудью после шумного напряженного дня.

Солнце ушло за снежные вершины. Отблеск вечереющего неба играл на лаке кузова «линкольна», дожидавшегося своего хозяина.

— Инал, хорошее гетлибже у Матрены. Может, зайдешь? Отдохнешь, отведаешь? — повторил приглашение Казгирей.

И Матрена просительно, но молчаливо ждала в стороне.

Но Инал оставался неумолим: дескать, некогда, дома ждут дела.

И вот шофер дал гудок, вокруг машины, как и полагается, столпились все мальчишки аула, машина, подняв столб пыли, укатила.

Загорелись первые звезды. На юго-западе, над горной грядой, в небе, начавшем сменять розоватость на нежную голубизну, над шатрами Эльбруса, легко парящими в небе, заискрилась вечерняя звезда.

Прекрасно и спокойно было в той стороне, где поднималась к небу вечная могучая гряда гор с белоснежными вершинами.

МАТХАНОВ ВСХОДИТ НА ПОМОСТ

Утро наступило не такое ясное, каким был вчерашний день. Людям, не привыкшим к прихотям гор и предгорий, могло показаться странным, как это произошло. Такой безмятежный, ясный, розовый вечер — и такое пасмурное утро!

 Но легкий туман, расползшийся по равнине предгорья, не мешал ни балкарцам, прибывающим из ущелий, ни кабардинцам, спешащим на собрание из-за Малки или из Малой Кабарды.

Народу собралось еще больше, чем вчера; и тут и там записные острословы старались привлечь к себе внимание, подбирая и вдруг бросая в толпу меткие словечки.

Один кричал:

— Не каждый день на виду у народа стригут такого барашка, как Казгирей.

Другой предпочитал сравнивать Казгирея и Инала с арабскими конями. А если так, то едва ли кому бы то ни было удастся их заарканить. Высказывались и такие мнения: чистка партии придумана с единственной целью — либо подчинить Матханова Маремканову, либо наоборот, а то и запереть обоих в тюрьму.

Немногие слыхали, как прошумела машина Инала, — такой крик, такая разноголосица стояли на площади, напоминавшей большой конский базар.

Однако на стол на помосте уже поставили графин со свежей водой, ночной караул, среди которого по-прежнему выделялся длинноусый почтальон-песнотворец Исхак, сменился членами комиссии.

Лю сегодня был особенно в приподнятом настроении. Из знаменитого аула Гедуко, с которым по степени худой славы мог бы сравниться только не менее известный балкарский аул Батога, приехал со своим отцом Сосруко. В наказание за побег Казгирей запретил Сосруко выходить из интерната, но одно сознание, что приятель тут, что все как будто благополучно устраивается, радовало Лю. Он с любопытством посматривал на отца Сосруко, толстяка Локмана Архарова, который, несмотря на недавние беды, бодро и жизнерадостно о чем-то толковал с кабардинцами из Малой Кабарды. Архарова восстановили в гражданских правах, как «человека толстого не по кулацкой причине, а по болезненному состоянию».