Версия Барни
Шрифт:
— Спрашиваю просто так, из чистого любопытства, — обратился я к ней следующим вечером, когда она появилась в «Перголя», — где ты провела ночь?
— Ты что, купил меня? Моя пиписька принадлежит мне.
— Это не ответ.
— Да я тут вдруг узнала, что приехала моя тетка Гонория и остановилась в «Крийоне». Она и приютила меня. А ужинали мы в «Лаперузе».
— Не верю.
— Вот! — сказала она и, покопавшись в юбках, вытащила ком тысячефранковых бумажек, которым швырнула в меня. — Бери, сколько я задолжала тебе за комнату и еду. Уверена: у тебя все аккуратно записано.
— Ничего, если я возьму с процентами?
— Вечером мы с теткой
Неделю спустя во втором часу ночи Клара вошла в нашу комнату, разделась и забралась ко мне в постель.
— А мы там в «Гаррис-баре» пили с Теннесси Уильямсом. Одних «беллини» [95] сколько выпили! А однажды Пегги нас возила на пикник в Торнелло [96] . Еще я специально для тебя посетила Кампо дель Гетто Нуово. Если бы ты там жил в те времена, тебе бы после десяти вечера не разрешалось выйти на улицу. Собиралась послать тебе открытку из Риальто, — зевнув, проговорила она, — хотела написать, что у меня ничего нового, но забыла.
95
* «Беллини»— коктейль на основе шампанского.
96
* Торнелло— туристская деревня на острове в венецианской лагуне.
Утром мне бросились в глаза кровавые царапины у нее на спине. Очень красноречивые.
— Пегги держит русских борзых, — объяснила Клара. — Они немного перевозбудились, когда я возилась с ними на ковре.
— В голом виде, что ли?
— Мы должны все попробовать. Разве не так говорит твой наставник?
— Бука мне не наставник.
— Ты посмотри на себя. Внутренне весь кипишь. Тебе хочется пнуть меня под зад коленкой, но ты не можешь. Потому что тебе нравится хвастать мной, твоей сумасшедшей богатой шиксой [97] .
97
Нееврейкой (идиш).
— Добро бы ты еще хоть мылась иногда…
— Конечно, ты не художник, как все мы здесь. Ты извращенец, вуайерист. Когда вернешься домой, чтобы делать деньги — да куда ты денешься с твоим характером! — и женишься на приличной, понимающей в торговле еврейской девушке, вот уж будет что вспомнить! За обедом сможешь потчевать друзей из «Общего еврейского дела» рассказами о том, как жил с мерзкой гадиной Кларой Чамберс.
— Которая еще не была тогда знаменитой.
— Пусть я тебе сейчас не нравлюсь, зато потом, в воспоминаниях, все будет как надо. Потому что знаешь, чем ты сейчас занимаешься? Набиваешь карманы памяти! Терри Макайвер здорово тебя раскусил.
— Да ну? И что же этот ползучий гад про меня имеет сказать?
— Говорит: если хотите знать, что думал Бука вчера, спросите Барни сегодня. Называет тебя «шарманщиком Барни», потому что ты крутишь чужую музыку за неимением своей.
Уязвленный, я отвесил ей оплеуху, да так, что она стукнулась головой о стену. Она набросилась на меня с кулаками, но я повалил ее на кровать.
— Признавайся,
крутила шашни с парнем по фамилии Карнофски?— О чем ты говоришь? Первый раз слышу.
— Мне сказали, что некто Карнофски всюду ходит, показывает всем твою фотографию и наводит справки.
— Никакого Карнофски я знать не знаю. Богом клянусь, Барни!
— Или ты опять в магазине на воровстве попалась?
— Нет.
— Может, ты липовый чек выписала? Или еще что вытворила, о чем я должен знать?
— Ой, погоди-ка. Поняла, — вдруг вскинулась она, и в ее глазах забегали хитрые искорки. — В Нью-Йорке у меня был учитель рисования по фамилии Чернофски. Настоящий псих. Когда я поселилась в Гринич-Виллидже (там у меня мансарда была), он меня выследил и все приходил на окно глядеть. Звонил по телефону, бесстыже приставал. Однажды на Юнион-сквер подстерег и все свое хозяйство показал.
— Ты же сказала, что первый раз слышишь фамилию Карнофски.
— Да я забыла… И потом тот-то был Чернофски. Наверное, это он, извращенец. Нельзя допустить, чтобы он нашел меня, Барни.
Неделю после этого она прожила со мной не сбегая, но все время была какая-то напряженная, как сама не своя, ходила крадучись, заслоняла лицо шалью и избегала наших обычных явок. Я знал, что про Карнофски или Чернофски она все врет, но в то, что происходит на самом деле, совершенно не врубался. Пойми я вовремя, глядишь, мог бы спасти ее. Опять mea culpa. Черт! Черт! Черт!
6
— Савл, это я.
— Кто бы еще стал мне звонить в этакую рань.
— Да бога ради, уже ведь пол-одиннадцатого!
— А я до четырех читал, не ложился. И — чувствую — заболеваю гриппом. А вчера весь день поносом страдал.
Однажды (ему тогда было всего восемнадцать) неистовый Савл распахнул входную дверь нашего дома, бросил портфель с книжками и, в свойственной ему отвратительной манере повторяя: «Черт! Черт! Черт!», влетел в гостиную, где сидели мы с Мириам.
— Какой ужасный был сегодня день! — заболтал он с порога. — В хлам поругался с этим кретином преподом по философии — раз. Как последний дурак пошел позавтракал «У Бена», и теперь в животе шурум-бурум — два. А может, я и вовсе отравился? Чуть не дал в глаз идиоту библиотекарю и куда-то потерял конспект по староанглийскому, хотя что толку за нашим пустобрехом записывать! Автобуса СОРОК МИНУТ потом ждал. И с Линдой поссорился. Башка болит — жуть! Надеюсь, хоть сегодня-то у нас не макароны на обед?
И только тут он заметил, что вытянутая и положенная на подушечку нога Мириам в гипсе.
— Ой! — выдохнул он. — Что случилось?
— Твоя мать утром сломала ногу в голеностопе, но ты не должен по этому поводу переживать.
Но это все было в прошлом, а нынче я сказал:
— Помнишь, когда-то я водил детей — и тебя в том числе — смотреть «Белоснежку и семь гномов»? Их звали Профессор, Засоня, Плакса, Брюзга и...
— Брюзга? Ты хочешь сказать Ворчун!
— Конечно, я так и сказал. Но там было еще трое.
— Весельчак…
— Это я знаю. Ну и…
— С ходу не могу припомнить двоих оставшихся.
— Подумай.
— Да ну тебя, папа. Я еще и зубы не чистил.
— Надеюсь, я не разбудил Салли?
— В смысле — Дороти. Салли давно отстегнулась. Нет, Дороти уже ушла на работу. Черт! Черт! Черт!
— Что там у тебя стряслось?
— Она не оставила мне на кровати «Таймс» и — вот! вижу! точно! — забыла захватить белье в прачечную. Слушай, если ты не возражаешь, я бы еще поспал, а?