Весь Кир Булычев в одном томе

— А вот немцам удалось, — мрачно сказал Черчилль. — Хотя нам эти люди нужны любой ценой, а Гитлеру — вряд ли.

— Почему? — удивился Маунтбэттен.

— Потому что я полагаю, что нам подсунули секретные соглашения Советского Союза и Германии специально для того, чтобы мы не догадались о существовании еще более секретных соглашений: когда и чем Гитлер ответит на ценные подарки, которые намерен получить от Сталина.

— И что вы думаете?

— Я боюсь, что эти подарки — атомные бомбы. Если их у Сталина хотя бы две или три, этого достаточно, чтобы стереть с лица Земли половину Парижа и Лондона, — и война Гитлером выиграна. Шок будет таков, что люди ради спасения себя и своих детей потребуют мира любой ценой.

Адмирал Маунтбэттен вытянулся, будто отпрянул от пощечины, и громко сказал:

— Вы недооцениваете добрый народ Англии, сэр!

«Господи, какой ты молодой, стройный и красивый, какая отличная карьера открывается перед тобой. Но, вернее всего, этого не случится, потому что два мерзавца сговорились отправить тебя на тот свет».

* * *

Сталин не бывал искренним даже с самим собой. И это порой помогало ему сохранить несохранимые тайны и обмануть людей, которых обмануть невозможно.

Остальные могут продать, сделать глупость, проговориться…

Но все же ближе других к Сталину был его секретарь Поскребышев. Недавно, уже заболевая и все более ненавидя от постоянной тошноты окружавших его негодяев, он приказал арестовать жену Поскребышева. Тот на коленях умолял вождя отпустить эту женщину. И тогда Сталин приказал Поскребышеву прекратить истерику и принести стакан чаю.

Когда заплаканный маленький Поскребышев принес стакан и поставил на стол, Сталин велел ему тут же уходить. А сам вызвал по прямому телефону эксперта из лаборатории Фесуненкова — специалиста по ядам. В стакане яда не оказалось. Сталин не отпустил жену Поскребышева, но подложил ему другую, молодую, куда более красивую.

Шла ночь на 18 июля. Немецкие войска уже подошли к Варшаве и вели бои на подступах к ней. Польские авиационные части были в основном уничтожены на земле, потому что поляки, как и все, верили в то, что войны не начинаются так вот, неожиданно даже для собственного Генерального штаба.

Сталин не мог заснуть. Ломило голову — наверное, опять давление, тошнило, как тошнило все последние недели. Кожа на тыльных сторонах кистей распухла и болезненно растрескалась, очень мучили язвы под мышками и в паху. Но врачей Сталин к себе не допускал, он не мог допустить врачей, которые растрезвонят по всему миру, что он так страшно болен и неизвестно когда придет в себя, хотя он твердо верил, что выздоровеет; он всегда выздоравливал, а сейчас он еще не стар — шестьдесят не возраст для мужчины, да и нельзя показываться врачам — начнутся анализы, подозрения на рак, Сталин очень боялся рака.

Сталин осторожно поднялся и долго сидел, медленно шевеля ступнями ног, возя ими по полу в поисках шлепанцев. Ему надо было дойти до кабинета. Он понял сейчас, лежа без сна, что именно этой ночью он еще может спасти мир и свою судьбу — завтра будет поздно. Потому что Гитлер провел его, обманул, как обманул всех — и англичан, и французов. Но этих не жалко — а вот как можно дать обмануть себя! Ведь поверил разведке, поверил иностранным дипломатам, поверил искренности телеграмм Гитлера и откровенно рабским преданным глазам красавчика Риббентропа, доверился этим идиотам, подонкам, ничтожествам — Молотову и Ворошилову. Конечно же, Гитлер облапошил их.

В переговорах Гитлер дал понять, что знает о существовании у Сталина одной атомной бомбы. Откуда он знал об этом — не важно, опять просрала контрразведка — везде предатели и олухи. Но речь шла и о других бомбах. Когда Гитлер предложил Сталину заключить с ним сверхсекретное соглашение, по которому он после начала войны, то есть в сентябре, обязуется бросить одну бомбу на Париж, а одну на Лондон, за что Гитлер навсегда отказывается от претензий на Восточное полушарие, отдавая его Сталину, Сталин не сказал ни да ни нет, велел Молотову молчать.

И все же поверил, дурак, поверил, что Гитлер в самом деле будет ждать сентября, когда у Сталина будет три бомбы. Ведь сам бы на месте Гитлера ударил упреждающе, не поверил бы договору. Никому верить нельзя.

Теперь у Сталина всего одна карта.

Одна козырная карта. И может ли он ею воспользоваться? А если беречь ее, до какого дня? И где ударить больнее? Как уничтожить этого паршивого предателя, ефрейтора, обманщика, жалкого доходягу?

Объявить всему миру о том, что он идет на союз с Англией? И с Польшей? Чтобы наказать Гитлера.

И это на следующий день после подписания договора?

Да никакая Англия не поверит теперь ему. Этого и добивался Гитлер, так ласково предлагая еще не убитого медведя — половину шкуры, три четверти шкуры. Бери, Сталин, ты мне теперь не страшен.

Сталин не стал зажигать света и привлекать внимание бодрствующей охраны. Он прошел к книжному шкафу и взял тот самый том, чтобы достать портрет Пилсудского, который успел умереть, и оскорбление, нанесенное Сталину, осталось неотомщенным — самое горькое оскорбление, которое можно нанести человеку гор. Человек гор — так он порой называл себя, но никогда вслух.

Сталин прошлепал к окну — снаружи светил фонарь, и его свет проникал внутрь комнаты. Он открыл книгу, перелистал. Портрета на месте не было! Украли… А потом вспомнил, что сам, еще весной, смял его и выбросил. А теперь заболел и забыл.

Никогда еще Сталин не попадал в такое безвыходное положение: через две недели, сокрушив Польшу, Гитлер ринется на Россию, и даже если Ворошилов поведет навстречу ему свои танки, то они будут перехвачены в пути и разбиты. Вся армия в летних лагерях, и даже четыре дивизии, должные торжественно войти в Польшу и Прибалтику, так щедро подаренные Гитлером, еще не готовы. А помощи от Запада ждать нельзя.

Завтра Гитлер войдет в Варшаву, в ту самую, сладкую, недостижимую Варшаву, которую Сталин так и не сумел захватить, может, даже по собственной вине — не желал, чтобы слава досталась выскочке Тухачевскому, и задержал Буденного подо Львовом.

Завтра Гитлер будет в Варшаве. А Сталин уже никогда…

Тогда и возникло в мозгу это слово — никогда. Тогда и пришло осознание окончательности своей болезни. Он же обманывал себя от страха не перед врачами, а перед смертью. Наверное, подсознательно он давно уже понял, что спасения нет…

И только один удар, один козырь!

Поскребышев, который спал в прихожей, не раздеваясь, уже несколько недель, услышал, как Сталин шлепает по комнате и шуршит страницами. Он чуть приоткрыл дверь.

— Что-нибудь нужно, Иосиф Виссарионович? — спросил он.

— Завтра утром свяжешь меня с Ворошиловым и Тимошенко. А кто у нас командует дальней авиацией?

— Рычагов, товарищ Сталин.

— Значит, должен будет знать и Рычагов. А Берия пускай приедет ко мне в двенадцать ноль-ноль.