Весь Кир Булычев в одном томе

— Его сюда не сажали. Я бы узнала.

— Но ведь ходит.

— Нет, я бы узнала.

— Я его точно узнал. С погонами и с усами.

— Молчал бы ты лучше, Гаузе. И так тебя за Гитлера здесь держат. У них просто. Приговорят, в пакет, и задохнешься.

— Но они уже сомневаются. Я в них сомнение заронил.

— Глупый ты, Петя. А что с того, что Сталин помер? Они этого Сталина и в глаза не видели. Они сами по себе. И никто их не тронет.

— Как увидят, так тронут. Обязательно тронут.

— А так уж ты уверен, что никто про наш лагерь не знает?

— Я убежден в этом.

— А с кем он по телефону разговаривает?

— Нет у него телефона. Провод разрезан.

— А я слыхала.

Тут Павлик пришел, Полину отослал по делу. Был он взволнован, молоденький, а старичок.

— Вы уж простите, — сказал, — но, если ваши сведения правильные, как мне можно рассчитывать работу по специальности найти?

— Как доктору медицинских наук?

— Нет, — сказал Павлик. На кровать с краю присел, чтобы потише говорить. — Я писатель. И художник.

— И что же вы написали? Воспоминания?

Невзлюбил Гаузе Павлика. Что ты будешь делать? Не за его прошлое, а за зубы Чапаева.

— Я роман написал. И еще повесть. И несколько картин имею. Кроме того, из корней и сучков могу делать композиции. Я вам балерину Уланову покажу. Не отличите от настоящей.

Смылся Павлик, а тут уж и капитан Левкой в дверь лезет.

— Вы дали ход моему заявлению? А то я жду, а меня не вызывают. Это непорядок. Должны вы меня вызвать.

— Вызову, — сказал Гаузе. — Некогда сейчас. Вы бы мне помогли пока что отсюда уйти.

— Ни в коем случае! — испугался Левкой. — Это же нарушение.

— Тогда ждите.

— Жду. Надеюсь. Могу рассчитывать на место начальника лагеря? Кстати, должен вам сказать, что Бессонов держит под крылышком царского агента, провокатора из охранки.

— Кого же?

— Ах, не знаете?

Левкой улыбнулся, покачал перед носом Гаузе забинтованным пальцем.

— Вы тряпочку снимите, неудобно как-то.

Но Левкой не успел подчиниться — Павлик в дверь. Несет сооружение из корня. Напоминающее паука.

— Вот! — кричит. — Балерина Уланова. Похоже?

Тут он увидел капитана Левкоя. Оробел. Стал балерину за спину прятать.

— Ага, — сказал капитан. — Писатель! Художник! Где обещанное?

Но Павлик задом к двери — улизнул.

— Лови его! — Левкой за ним. Потом обернулся: — Вы, товарищ начальник, пошли со мной. Мы сейчас выследим его склад. Сейчас мы его выловим. Он туда побежал.

— А чего вы ищете? Куда он побежал?

— Он на склад побежал. Склад у него есть. Как кто в больнице помирает, он перед смертью у него на сохранение все самое дорогое берет. И куда-то складывает. Каждый раз обещает со мной делиться. И не делится. Понимаете, какая сволочь?!

Выбежали в коридор. Никаких следов Павлика. Сгинул.

— Сделаем, — сказал Левкой. — Обратите внимание.

Он встал на четвереньки.

— У меня, — нос к Гаузе повернул, — замечательный нюх. Я раньше розыскной собакой служил. В породе доберман-пинчер.

И побежали они по коридорам, все ниже под землю, по лестницам и закоулкам. Большой дом. Очень большой.

— Что тут раньше было?

— Сибирский граф один жил. Деньги на партию давал.

— А потом?

— Когда потом?

— После революции.

— Взяли графа.

Еще поворот. Дверь в стене притворенная. Подвал сводчатый. Под потолком люстра сверкает. Вещи свалены. Громадной грудой. Рядом Павлик Морозов, держит в руках балерину Уланову, дрожит.

— Попался, голубчик! — Левкой уже человеческое положение принял. — Что скажет про твое поведение товарищ из Москвы?

— Он будет ходатайствовать. Как за литератора.

— Отдавай духовные ценности!

— Это все мое. Это все мне завещано.

— Отойди. Инвентаризация настала. Откуда начнем? Говори, председатель комиссии.

И на Гаузе смотрит.

Гаузе любопытство разбирает.

— Давайте с рукописей начнем.

— Не погубите, все мое! Вот, глядите. — Павлик начальнику, Петру Гаузе, в руки тетрадку сует. — Я сам написал.

На обложке написано: «Евгений Онегин». И другим почерком: «Сочинение Павла Морозова».

Открыл тетрадку Гаузе — знакомые строчки, перу Пушкина принадлежат.

— Как это к вам попало? — спросил.

— Это я сам написал. Длинными ночами.

— Что-то знакомое, — сказал Левкой, — Где-то я это проходил. По-моему, в школе комсостава нам давали.

— Это Пушкин написал, — сказал Гаузе.

— В каком бараке?

— Пушкин умер.

— Ясное дело, умер, здесь все умирают. Никто отсюда живым еще не вышел.

— Вы меня не так поняли. Пушкин умер больше ста лет назад. И не в лагере.

— А где же? На воле?.. Впрочем, неважно. Значит, это уже напечатано?

— Давно напечатано. А как сюда попало?

— Неужели не поняли? Я же объяснял. Он перед смертью в больнице у людей все отбирал.

— Это я написал! — плакал Павлик Морозов. — Все, что здесь, я написал и сделал. Вот, глядите.

А Гаузе опечалился. Представил себе, как какой-то заключенный огрызком карандаша бессмертную пушкинскую поэму переписывал, чтобы человеческий облик не потерять.

А уже в руках другая тетрадка. И Левкой в ухо холодным носом тычет.

Такого произведения Гаузе еще не видал. «Роман» — написано. И две фамилии на первой страничке: «И. Бабель». И другим почерком: «П. Морозов».

— И он здесь погиб? — спросил Гаузе.

— А хороший писатель был? — спросил Левкой.

— Плохой, — поспешил с ответом Павлик. — Я за него исправления вносил. Евреев убирал.

Левкой быстренько самописку вытащил, свою фамилию вписал, морозовскую вычеркнул, бабелевскую и подавно.

— Как же смеете! — возмутился Павлик, а Левкой сказал: — Тебе еще останется.

Ах, Гаузе весь затрясся — тетрадка лежит, «Осип Мандельштам» на обложке. Поэт хороший, тоже, значит, здесь замученный. Стал Гаузе к тетрадке подбираться, а Левкой тем временем на картинах и рисунках всяких свой автограф ставит. Павлик за ним бегает, старается свою долю в бессмертии отстоять.

— А это что? А это что? А это что?