Весь мир театр

Генри понравился ход мыслей, и он решил обдумать все на свежую голову, потом поделиться с Роджерсом – его практическими знаниями он искренне восхищался и считал его своим другом.

То, что дед имеет какое-либо отношение к смерти Саттона, Генри отмел сразу с горячей уверенностью юношеского максимализма. Что же касалось судьбы старого Рэя и чем ему можно было помочь, надо было выяснить у упомянутого Хопкинса, а сейчас – спать, ведь завтра уже ему одному предстояло играть Джульетту от начала и до конца пьесы. Ожидался наплыв зрителей, пьеса «Ромео и Джульетта» становилась весьма популярной.

* * *

Когда часы на Вестминстере показывали без четверти восемь, Генри появился на указанной в письме деда пристани, наряженный в свой лучший костюм, в котором его можно было принять за сына богатого горожанина.

Когда-то наряд принадлежал сыну лекаря, жившего на южном берегу, вблизи доков, – парень умер от гнилой горячки(4), поэтому дед сторговал одежду весьма недорого, хотя наряд был хорош: темного, почти черного сукна камзол, мышино-серые штаны и довольно крепкие башмаки с медными пряжками. Дополнил его Генри черным бархатным беретом – его он стянул у мастера, все равно тот его давно не носил.

На пристани никого не было, от Тауэра отошла одна лодка, но даже издалека было видно, что в ней кроме лодочника в ней находится только монах в черной рясе.

Генри запустил руку за пазуху и проверил, на месте ли деньги. Пока он шел к месту встречи мимо него пробежала ватага мальчиков-воришек, он почувствовал несколько прикосновений ловких пальцев, и ожидать можно было чего угодно. Но деньги остались при нем, два шиллинга; половина суммы он собрал у актеров, еще шиллинг добавил мастер, причем Генри показалось, что лицо Уильяма в это мгновение было виноватым.

Тучи, что собирались ночью и грозили выплакаться дождем, к утру разошлись. Солнце уже поднялось над горизонтом, бросая на каменные здания и мост золотисто-розовый свет. Генри невольно залюбовался отражением в бегущей речной воде уже исчезающим лиловым оттенком неба, рваных остатков облаков, ранеными солдатами ползущими вслед ушедшей облачной армии. Птицы принялись метаться у самой воды, охотясь на мошек. Ветер стих.

Лодка тем временем, приблизилась Это была широкоскулая старая, но еще крепкая посудина. На ее носу был укреплен фонарь, который уже был потушен. На дне лодки лежало несколько больших мешков, по видимому с одеждой для прачек, и один продолговатый, из серой дерюги сверток, напоминающий формой и размерами человека. Монах сидел на корме, капюшон его рясы полностью скрывал лицо, в правой руке висели четки. Судя по мерным кивкам головы, монах молился.

Лодочник, крепкий мужик с суровым, обветренным лицом ловко развернул посудину и ткнулся бортом в бревенчатые сваи.

– Дик! Дик, черт тебя побери, где ты? – заорал он так громко, что от натуги по лицу его расплылись бордовые пятна. Монах вздрогнул и перекрестился.

Лодочник накинул петлю веревки, идущей с носа посудины, на специальный выступ на пристани. Вода недавно в реке упала, и лодка оказалась ниже причала почти на два фута.

– Эй, малый, – позвал он Генри. – Ты не видал тут поблизости такого долговязого, с гнедой старой клячей и телегой?

– Нет, мистер. Никого здесь не было.

– Ах, зараза, опять опаздывает этот дуралей… А ты что тут околачиваешься?

– Жду одного господина, что должен прибыть сюда из крепости.

– Хочешь пенни заработать? Мне нужна твоя помощь.

– Что надо делать?

– Помоги разгрузить лодку, мне одному не справиться, особенно с трупом, – и лодочник указал на сверток. – Это вчера ночью один преставился.

Святой отец, тем временем, кряхтя и стеная с трудом выбрался из лодки. Он оказался глубоким стариком, и Генри понял, почему лодочник не обратился за помощью к своему пассажиру.

Пенни лишним не бывает, да и время можно скоротать, решил молодой Рэй и прыгнул в лодку. Они быстро вдвоем покидали на пристань все мешки, беря их с двух сторон, а затем взялись за мертвеца.

– Эй, ты только не порви дерюгу, – предупредил лодочник. – Мне ее возвращать.

Они подняли тело, которое уже заметно окоченело, и кряхтя водрузили его на дощатую палубу пристани.

– А кто это? – поинтересовался Генри.

– Говорят, из театра, актеришка какой-то…

Генри похолодел. Он забрался на пристань и принялся дрожащими руками развязывать веревочку, что скрепляла ткань там, где находилось лицо покойника.

– Эй, ты что это вытворяешь? – воскликнул, увидав это лодочник.

– Я сам из театра, мне надо посмотреть, кто это… – ответил ему Генри. Дурное предчувствие охватило его, и голос предательски дрогнул.

– А… Ну смотри, смотри. Пенни тогда я оставлю себе.

Дерюга, наконец, поддалась, и в неярком утреннем свете Генри увидел лицо своего деда. Оно было спокойным, если не сказать – безмятежным. Но губы были черны, словно вымазаны соком ягод. Генри хотел отвести веко и посмотреть в глаза, но не решился. Горло его сдавил спазм, и он с трудом сдержал рыдание.

– Ну, ваш это? – спросил лодочник.

– Угу… – смог только сказать Генри, вдруг оставшийся теперь один на всем свете, и шмыгнул носом. – Кто его так? За что?

– Не знаю, спроси у монаха.

Генри не мешкая отправился к монаху, который уселся на потемневшие бревна, что давно лежали в ожидании доставки в крепость.

– Куда тело отвезете, святой отец? – спросил он задремавшего было монаха.

– В часовню у Спиталфилдского монастыря, сын мой. Там, за оградой кладбища, и будут хоронить. Завтра приходи, если хочешь проститься, конечно.

Генри машинально кивнул, но мыслями его завладели слова монаха о том, что деда будут хоронить «за оградой».

– Этот человек – убийца, – категорично заявил старик-монах, выслушав вопросы Генри. – Но больший грех он совершил, убив себя, мучимый пред Господом раскаянием и угрызениями совести.

– Он никого не убивал! – вспылил Генри.

– Все факты говорят об обратном, к тому же доподлинно известно, что он виновен в собственной смерти, – холодно парировал монах. – Участь его лежать в неосвященной земле за забором кладбища, там, где лежат все самоубийцы и еретики.

– Послушайте, святой отец! Мой дед никого не убивал и уж сам добровольно бы ни за что не расстался с жизнью! Дайте мне время, и я докажу вам это!

Но монах был неприступен, как бы Генри его ни уговаривал, пока тот не достал деньги. Глаза святого отца при виде горсти монет оживились. Это была половина того, что собрали артисты. Второй шиллинг Генри предусмотрительно не показал.

– Что ж, сын мой, если ты пожертвуешь на храм, то я, пожалуй, пойду тебе навстречу. Покойный может полежать в нашем подвале, там достаточно прохладно, чтобы он сохранился… дня три. Если же через три дня ты не предоставишь мне доказательства, что он отошел в мир иной не своей волей, то будет так, как я сказал.