Весь Нил Стивенсон в одном томе. Компиляция

— Вы говорите как Гюйгенс! — с внезапной досадой воскликнул Фатио. — С тем же успехом я мог бы не покидать Гаагу.

— Простите, если наша с Гюйгенсом привычка соглашаться вас огорчает.

— Можете соглашаться друг с другом сколько угодно. Но почему вы не соглашаетесь с Исааком? Неужто вы не видите величия его свершений?

— Всякий разумный человек может их увидеть, — отвечал Лейбниц. — Почти все так ими ослеплены, что не замечают изъянов. Лишь немногие из нас на это способны.

— Придираться очень легко.

— Вообще-то довольно трудно, поскольку ведёт к таким вот спорам.

— Если только вы не предложите теорию, которая исправит якобы найденные изъяны, вам следует умерить свои нападки.

— Я всё ещё развиваю мою теорию, господин Фатио, и может пройти долгое время, прежде чем её удастся проверить на опыте.

— Какая мыслимая теория сумеет объяснить различие между двумя планетами безотносительно их положения в абсолютном пространстве?

Разговор привёл к инциденту на снегу. Доктор Лейбниц под опасливым взглядом Фатио слепил руками снежок.

— Не бойтесь, господин Фатио, я не собираюсь его в вас бросать. Было бы очень любезно с вашей стороны сделать ещё два размером примерно с дыню, как можно более одинаковых.

Фатио с неохотой присел на корточки и начал катать два одинаковых снежных кома, останавливаясь через каждые два шага, чтобы их подровнять.

— Они настолько неразличимы, насколько их можно было сделать в таких условиях — то есть замёрзшими руками и в сумерках, — крикнул он Лейбницу, который на вержение камня от него боролся со снежным комом больше своего веса. Не получив ответа, Фатио пробормотал: — Если не возражаете, я пошёл бы согреть руки — пальцы совсем не гнутся.

Однако к тому времени, как Николя Фатио де Дюийер вошёл в кабинет Лейбница, его пальцы гнулись вполне достаточно, чтобы вытащить листки, заложенные в китайскую книгу. Письмо от Элизы было необычно длинным и на первый взгляд состояло исключительно из легковесных описаний своих и чужих нарядов. Тем не менее сверху лежал ещё один документ, адресованный доктору, но написанный его рукой. Загадка. Может быть, ключ в книге? Она называлась «И-Цзин». Фатио видел такую же в библиотеке Грешем-колледжа, когда Даниель Уотерхауз заснул на раскрытой странице. Листы были заложены на главе под названием: «Гуй Мэй: Невеста». Сама глава состояла из какой-то мистической белиберды.

Фатио положил листы на место и подошёл к крохотному оконцу. Лейбниц упёрся спиной в исполинский снежный ком и, толкаясь ногами, силился его опрокинуть. Фатио ещё раз обошёл комнату и порылся во всех больших стопках. Их было несколько: письма от Гюйгенса, от Арнольда, от Бернулли, от покойного Спинозы, от Даниеля Уотерхауза и от всех в христианском мире, в ком теплилась искра разума. Одну большую стопку целиком составляли письма от Элизы. Фатио выдернул из середины десяток листов, сложил их и затолкал в нагрудный карман. Затем вышел наружу.

— Погрели руки, господин Фатио?

— Ещё как, доктор Лейбниц.

Доктор расположил три снежных кома — один огромный и два маленьких неразличимых — на поле между конюшней, дворцом и арсеналом. Треугольник, образуемый комьями, был ничем не примечательный — ни равносторонний, ни равнобедренный.

— Не так ли умер сэр Фрэнсис Бэкон?

— И Декарт тоже — замерз в Швеции, — бодро отвечал доктор. — И если Лейбниц и Фатио войдут в анналы вслед за Бэконом и Декартом, наша жизнь будет завершена достойно. А сейчас сделайте милость, встаньте рядом вон с тем комом и опишите ваши впечатления. — Он указал на маленький комок в нескольких шагах от Фатио.

— Я вижу поле, дворец, арсенал и будущую библиотеку. Вижу вас, доктор, возле большого снежного кома, а справа другой ком, поменьше.

— Теперь соблаговолите сделать то же самое от второго кома, который вы слепили.

Через несколько мгновений Фатио отозвался:

— То же самое!

— В точности?

— Ну, разумеется, есть небольшие отличия. Теперь вы, доктор, и большой ком — справа от меня, а маленький — слева.

Лейбниц, бросив свой пост, зашагал к Фатио.

— Ньютон сказал бы, что это поле обладает собственной реальностью, которая управляет комьями и определяет их различия. Однако я скажу, что поле не нужно! Забудьте о нём, думайте только о перцепциях комьев.

— Перцепциях?!

— Вы сами сказали, что когда стояли там, то воспринимали большой ком слева, далеко, а маленький — справа. Отсюда вы воспринимаете большой справа, близко, а маленький слева. Так что даже если комья неразличимы, а посему тождественны, в терминах внешних свойств — размера, формы, веса, когда мы принимаем в рассмотрение их внутренние свойства — то, как один воспринимает другой, — мы видим их отличие. А значит, они различимы! И более того, их можно различить без каких-нибудь отсылок к фиксированному абсолютному пространству.

Оба, не сговариваясь, уже шли к дворцу, который в сгущающихся сумерках казался обманчиво тёплым и гостеприимным.

— Сдаётся, вы наделяете каждый предмет во Вселенной способностью к восприятию.

— Если вы будете делить предметы на всё меньшие и меньшие части, то рано или поздно вынуждены будете остановиться и объявить: «Вот фундаментальная единица реальности, и вот её свойства, которыми определяются все прочие природные феномены», — сказал доктор. — Некоторые полагают, что эти единицы подобны бильярдным шарам, которые взаимодействуют через соударение.

— Я как раз собирался сказать: что может быть проще? Крохотные твёрдые кусочки невидимой материи. Это самая разумная гипотеза о сущности атомов.

— Не согласен! Материя сложна. Столкновения между частицами материи — ещё сложнее. Задумайтесь: если атомы бесконечно малы, не будет ли вероятность их соударения практически нулевой?

— В ваших словах есть резон, — сказал Фатио, — но мне не кажется, что проще наделить атомы способностью воспринимать и думать.

— Перцепция и мысль — свойства души. Считать, что фундаментальные кирпичики вселенной — души, не хуже, чем объявить их крохотными твёрдыми кусочками, которые движутся в пустом пространстве, пронизанном таинственными полями.

— В таком случае восприятие планетой Солнца и других планет заставляет её вести себя в точности так же, как если бы существовало «таинственное поле».

— Знаю, поверить трудно, господин Фатио, но, в конечном счете, эта теория будет работать лучше.

— Физика в таком случае превращается в бесконечное летописание. Любой предмет во Вселенной отличается от любого другого предмета во Вселенной исключительностью своих перцепций всех остальных предметов.

— Если вы хорошенько задумаетесь, то поймёте, что это единственный способ их различить.