Весь Роберт Хайнлайн в одном томе
Шрифт:
— Да? Но я помню, что ты обещала заботиться о нем… ты обещала отцу.
— Оставь отца в покое! Теперь-то я могу тебе сказать: еще давным-давно я решила, что в тот день, когда ты кончишь школу, зверюга отправится в зоосад. Эта история опередила мое решение всего на несколько дней.
Он смотрел на нее, не в состоянии что-либо сказать.
— Джонни… Мой дорогой Джонни…
— Да?
— Послушай меня, дорогой. Мы наговорили друг другу немало горьких слов, и я жалею, что они были сказаны… я уверена, что ты не хотел их говорить. Но ты понимаешь, что мама думает только о том, чтобы тебе было хорошо? Не так ли?
— Ну… я надеюсь.
— Мама только об этом и думает… чтобы ее большому мальчику было хорошо. Ты еще молод, а когда человек молод, некоторые вещи
— Мама… вот насчет той работы. Если бы я только мог…
— Прошу тебя, дорогой. У мамочки ужасно болит голова. Мы больше не будем говорить на эту тему. Иди выспись, а завтра все станет на свои места. — Миссис Стюарт потрепала Джонни по щеке, наклонилась и поцеловала. — Спокойной ночи, дорогой.
— Ага…
Джонни еще долго сидел в холле, пытаясь понять, что происходит. Он знал, что должен чувствовать себя победителем… ведь кто, как не он, спас Лумми?
Но спокойствия не было; он чувствовал себя как зверь, который, спасаясь от капкана, отгрыз себе лапу… боль и ужас, а не спасение и облегчение.
Наконец он встал и пошел посмотреть на Луммокса.
8
Благоразумные поступки
С Луммоксом Джон Томас пробыл недолго, потому что правду он ему сказать не мог, а больше говорить было не о чем. Луммокс чувствовал, что Джон Томас чем-то расстроен, и все время задавал ему вопросы; наконец Джон Томас обнял его, шлепнул по боку и сказал:
— Да все в порядке! Замолчи и спи! И дай мне слово, что ты никуда не уйдешь со двора, а то я тебе ноги переломаю.
— Честное слово, Джонни. Снаружи мне не нравится. Люди такие странные.
— Вот запомни это и больше не повторяй того, что ты делал.
— Не буду, Джонни. Лопни мое сердце. Расставшись с Луммоксом, Джон Томас залез в постель. Но ему не спалось. Полежав, он кое-как оделся и полез на чердак. Дом был очень старый, и у него был самый настоящий чердак, куда надо было взбираться по лестнице и затем пролезать через люк в потолке. Мансарда принадлежала только Джону Томасу. Хотя уборка своей комнаты входила в его обязанности (впрочем, он делал это с охотой), мать иногда «прибирала» в ней. И тогда могло произойти все, что угодно. Кое-какие бумаги могли исчезнуть, затеряться или мать, уверенная, что между родителями и детьми не должно быть никаких секретов, могла прочесть их.
Поэтому все, что Джонни считал нужным хранить в тайне, он держал на чердаке; мать никогда не поднималась сюда — на лестнице у нее кружилась голова. Чердак представлял собой маленькую, душную и захламленную комнату, нечто вроде семейного склада. На самом же деле чердачная комната предназначалась для самых разных целей: несколько лет назад он выращивал на чердаке змей; здесь же хранились книги, о которых каждый мальчишка не считает нужным ставить в известность своих родителей. На чердаке у Джонни был даже телефон, он сам его сделал с помощью инструментов, хранившихся в спальне. Телефон был результатом его занятий курсом физики и работал прекрасно. Джон Томас позаботился, чтобы мать не догадалась о его существовании, а то к ним обязательно явился бы техник с телефонной станции.
В этот вечер он не стал ни с кем говорить, тем более что было слишком поздно звонить в общежитие, где жила Бетти. Ему хотелось побыть одному… и снова перелистать кое-какие бумаги, в которые он уже давно не заглядывал. Нырнув под свой рабочий стол, он нажал потайную защелку, и в стене открылась панель. На полке лежали книги и бумаги. Он вынул их.
Вот блокнот — дневник его прадедушки, который тот вел во время второго исследовательского полета «Летающего лезвия». Бумагам было более ста лет, и чувствовалось, что они прошли через много рук. Джон Томас перечитывал дневник десятки раз и подозревал, что и отец, и дедушка делали то же самое. Страницы были хрупкими и чуть ли не рассыпались в руках.
Осторожно перелистывая страницы, Джонни скорее проглядывал их, чем вчитывался. Его глаза остановились на
запомнившихся строчках:«…кое-кто из ребят паникует, особенно женатые. Но они должны были подумать обо всем раньше, прежде чем поставили свои подписи. Теперь известны границы, к которым мы стремимся; мы сделаем рывок и вынырнем где-то далеко от дома. Кто знает, что нас ждет. Мы уходим в дальнее плавание».
Джон Томас перевернул еще несколько страниц. Историю «Летающего лезвия» он знал почти наизусть, и теперь она не вызывала в нем ни благоговения, ни трепета. Один из первых межзвездных кораблей — и его команда уходила в неизвестность с теми же чувствами, с которыми пускались в плавание по загадочным морям моряки золотого пятнадцатого века, под ногами которых была шаткая дощатая палуба их суденышек.
«Летающее лезвие» и его братья двинулись в тот же путь, одолели эйнштейновский барьер, надеясь, что обязательно вернутся. Джон Томас Стюарт VIII был на борту «Летающего лезвия» во время второго путешествия, вернулся домой, женился, произвел на свет сына и стал устраиваться… именно он пристроил чердак на крыше дома.
А затем в одну из ночей он услышал клич диких гусей, вечных бродяг, и снова подписал контракт. И уже не вернулся.
А вот первое упоминание о Луммоксе:
«Эта планета как нельзя лучше напоминает добрую старую Землю, и мы поистине отдыхаем после последних трех, хаос которых бросился в глаза еще до посадки. Здесь же эволюция пошла по другому пути… похоже, что все сущее вокруг имеет по восемь ног. Здешняя "мышь" похожа на сороконожку, кроликоподобное создание с шестью короткими опорными ногами и двумя толчковыми; взлетая, оно запросто перепрыгивает дерево. Одного такого малыша я поймал (если можно так выразиться… в сущности, он сам подошел ко мне и вскарабкался на колени) и успел так привязаться к нему, что, наверное, возьму его с собой как талисман. Он напоминает мне щенка, только несколько половчее. Постараюсь протащить его на борт, чтобы никто не увидел, и пуще всего — биологи».
В событиях следующего дня Луммокс не упоминался, автор был занят более серьезными вещами.
«Это неожиданно, как горшок с полки, свалилось нам на голову… Цивилизация. Наши офицеры в таком восторге, что потеряли головы. Одного я видел на расстоянии. То же обилие ног, но, с другой стороны, не можешь не думать, что станет с нашей бедной Землей, если эти динозавры соберутся к нам в гости».
И дальше…
«Я все время ломал себе голову, чем кормить сосунка. Но оказалось, беспокоиться не о чем, он ест все, что ни дашь… грызет все, что не привинчено и не приклепано. Недавно он съел мое вечное перо, что заставило меня немного поволноваться. Не думаю, чтобы чернила отравили его, но вот как насчет металла и пластика? Он же как ребенок: все, до чего может дотянуться, тащит к себе в рот.
Сосунок развивается с каждым днем. Похоже, эта маленькая дворняжка пытается разговаривать; общаясь со мной, он поскуливает, а я ему отвечаю таким же образом. Затем он взбирается ко мне на колени и откровенно сообщает, что очень любит меня, И провалиться мне сквозь землю, если я отдам его биологам, даже если они застукают меня. Эти умники готовы распотрошить любое живое существо, лишь бы посмотреть, что там у него внутри тикает, А малыш мне доверяет, и я никого не подпущу к нему».
Джон Томас-юниор никогда не пускался в дальнее плавание. Он погиб при аварии этажерки, которая только-только получила название «аэроплан». Это было как раз перед первой мировой войной.
Д. Т. Стюарт III погиб, стремясь к более высокой цели: подлодка, на которой он был артиллеристом, проникла в Цусимский пролив, но так и не вернулась.
Джон Томас Стюарт IV нашел свой конец во время первого броска на Луну.
Джон Томас V эмигрировал на Марс. Его сын — самая известная личность династии; Джонни вспомнил, как его утомляли, пока он рос, постоянные упоминания, что он носитель того же имени, что и генерал Стюарт, — первый губернатор Марсианской Общины после революции. Джонни подумал, что бы случилось с его прапрапрадедушкой, если бы революция не увенчалась успехом. Наверное, его повесили бы… а теперь ему ставят памятники.