Весь Роберт Хайнлайн в одном томе

В огромности аудитории есть что-то завораживающее. Мне лишь раз пришлось принять участие в аналогичной передаче, и то мою роль почти целиком вырезали, так что моя физиономия маячила на экране ровно двадцать семь секунд.

Дак посчитал, что я колеблюсь и добавил:

— Особого беспокойства это не причинит, поскольку у нас на «Томе» есть аппаратура для стереозаписи. Мы сможем просмотреть пленку и вырезать то, что покажется неудачным.

— Ну… ладно. Текст речи у вас, Билл?

— Да.

— Дайте мне просмотреть его.

— Это еще зачем! Для этого у вас будет время перед выступлением.

— Это его вы держите в руках?

— Да, его, а что?

— Тогда позвольте мне прочесть.

Билл выглядел очень раздраженным.

— Вы получите его за час до выступления. Такие вещи производят более сильное впечатление, когда они кажутся импровизацией.

— Впечатление импровизации есть результат тщательной подготовки, Билл. Поверьте мне, ведь это моя профессия, и я знаю, о чем говорю.

— У вас вчера на космодроме получилось неплохо без всякой репетиции. В речи ничего нового нет, и я хочу, чтобы вы произнесли ее точно так же, как там.

Чем больше упрямился Корпсмен, тем больше во мне проступали черты характера Бонфорта. Думаю, Клифтон заметил, что я готов взорваться, потому что он сказал:

— О ради бога, Билл! Отдай ты ему текст, в самом деле!

Корпсмен фыркнул и швырнул мне листы. В невесомости они разлетелись по всей каюте. Пенни собрала их, сложила по порядку и передала мне. Я поблагодарил ее и стал читать.

Я просмотрел текст, затратив на это столько же времени, сколько потребовалось бы на произнесение речи. Окончив читать, поднял глаза и оглядел присутствующих.

— Ну как? — спросил Родж.

— Тут примерно пять минут на тему об Усыновлении. Остальное — аргументация в пользу политики партии Экспансионистов. В общем, очень похоже на те речи, которые вы мне давали для прослушивания.

— Да, конечно, — согласился Клифтон. — Усыновление — крюк, на который мы повесили все остальное. Как вам известно, мы собираемся в недалеком будущем поставить вопрос о вотуме доверия.

— Это-то я понимаю. Вы не можете упустить шанс и должны забить во все барабаны. Так вот, все хорошо, но…

— Что вы хотите сказать? Вам что-нибудь не нравится?

— Все дело в форме выступления. В нескольких местах требуется кое-что перефразировать. Он просто не мог бы сказать так, как это значится в тексте.

Корпсмен взорвался, произнеся слово, которое никак не следовало бы говорить в присутствии дамы, за что я смерил его ледяным взглядом.

— Послушай-ка, Смизи! — продолжал он. — Кому должно быть лучше известно, как бы сказал или не сказал Бонфорт? Тебе? Или человеку, который пишет все его речи вот уже четыре года?

Я постарался взять себя в руки. В чем-то он был прав.

— Дело в том, — ответил я, — что фраза, которая хорошо выглядит на бумаге, иногда звучит фальшиво в устной речи. Мистер Бонфорт великий оратор, это я давно понял. Он стоит в ряду с Уэбстером [144] , Черчилем или Демосфеном — самые высокие мысли он выражает самым простым языком. Вот, посмотрите, тут употребляется слово «бескомпромиссность», причем, даже дважды. Я, конечно, вполне способен произнести его правильно, у меня вообще слабость к многосложным словам, и я охотно демонстрирую свою эрудицию публично. Но мистер Бонфорт сказал бы «упрямство» или даже «ослиное упрямство», «тупоголовость» или нечто подобное. Причина, по которой он так поступил бы, лежит, разумеется, в том, что подобные выражения отлично передают эмоциональный настрой оратора.

144

Джон Уэбстер (1500 (?)-1625 (1634?)) — английский драматург (прим. ред.).

— Вот что! Ты занимайся своим прямым делом — постарайся получше донести смысл речи до слушателей, а я уж как-нибудь позабочусь о словах!

— Вы не понимаете, Билл! Мне дела нет до того, правильна ли речь с политической точки зрения или нет. Но моя работа — верно передать манеру оратора. А я этого сделать не смогу, если в уста изображаемого мной персонажа будут вложены не свойственные ему выражения. Это прозвучало бы так же фальшиво, как если бы коза попробовала заговорить по-гречески. Но если я прочту речь, написанную теми словами, которые свойственны только Бонфорту, она автоматически произведет нужное впечатление. Он ведь великий оратор.

— Слушай, Смизи, тебя нанимали не для того, чтобы ты писал речи. Тебя нанимали…

— Полегче, Билл, — вмешался Дак. — И заодно отвыкни навсегда от всех этих «Смизи». Родж, что скажешь? Каково твое мнение?

— Насколько я понимаю, Шеф, речь идет только о нескольких выражениях?

— Да, конечно. И я бы еще предложил изъять личный выпад против мистера Кироги и намек на его спонсоров. Мне кажется, это не в духе мистера Бонфорта.

Клифтон как-то увял:

— Этот абзац я вставил сам. Но вы, вероятно, правы. Он всегда старается думать о людях хорошо. — Он на минуту задумался. — Сделайте изменения, которые сочтете нужными. Потом мы запишем выступление и просмотрим пленку. Всегда ведь можно вырезать то, что покажется неудачным. Можно и вообще отменить выступление «по техническим причинам». — Клифтон скупо улыбнулся. — Вот так мы и сделаем, Билл.

— Будь я проклят, если это не самая наглая…

— И все же, именно так мы и поступим, Билл.

Корпсмен пулей вылетел из каюты. Клифтон вздохнул:

— Билл не терпит даже мысли, что кто-то, кроме мистера Бонфорта, будет давать ему указания. Но человек он очень дельный. Гмм… Шеф, как скоро вы будете готовы для записи? Наше время — шестнадцать ноль-ноль.

— Не знаю. Но к этому времени я буду готов.

Пенни проводила меня до кабинета. Когда она прикрыла дверь, я сказал:

— В ближайший час или около того вы мне не будете нужны, Пенни, девочка. А пока попросите, пожалуйста, у доктора еще несколько таблеток, они могут потребоваться.

— Хорошо, сэр. — Она поплыла спиной к двери. — Шеф!

— Что, Пенни?

— Я только хочу сказать, не верьте, что Билл действительно писал все его речи.

— А я и не поверил. Я же слышал его речи… И прочел этот… текст.

— О, конечно, Билл частенько готовил нечто вроде черновика. То же самое делал и Родж. Даже мне приходилось этим заниматься. Он… он использовал любые идеи, откуда бы они ни шли, если считал их заслуживающими внимания. Но когда он говорил речь, она была его собственной — от первого слова и до последнего.

— Я уверен в этом. Хотелось бы, однако, чтобы он подготовил и эту — заранее.

— Все будет отлично, если вы захотите.

Так я и сделал. Я начал с того, что стал заменять синонимы, вставляя грубоватые гортанные германизмы на место выспренних утробных латинизмов, на произношении которых можно вывихнуть челюсть. Потом я вошел в раж, побагровел и порвал текст на кусочки. Актеру ведь часто хочется повозиться с текстом своей роли, только шансов ему почти никогда не выпадает.

Я никого не допустил к прослушиванию своей речи, кроме Пенни, и потребовал от Дака устроить так, чтобы ее нельзя было услышать где-нибудь в другой части корабля, хотя и подозреваю, что он все же обвел меня вокруг пальца и подслушал. Пенни расплакалась уже после трех первых минут, а к тому времени, когда я кончил (речь длилась двадцать восемь с половиной минут — ровно столько, сколько мне выделили), она была на грани обморока. Я, конечно, не позволил себе вольничать со славной экспансионистской доктриной, провозглашенной ее официальным пророком — Джоном Джозефом Бонфортом. Я просто заново воссоздал и речь, и манеру, в которой она произносилась, используя для этого отдельные абзацы из других его речей.