Весь Роберт Маккаммон в одном томе. Компиляция

Гретль заставила себя наклонить голову, хотя глаза ее продолжали пылать огнем. Она открыла дверь, Мэтью пробрался мимо нее бочком (почти ожидая получить башмаком в зад) и Роберт вышел к нему навстречу по темному паркету.

Мэтью протянул руку, Роберт ее пожал.

— Я сожалею, что беспокою вас в такой день, поскольку… — Входная дверь закрылась довольно-таки резко, и Гретль прошла мимо Мэтью в покрытый ковром коридор, — ваши мысли заняты совсем иным, — продолжал Мэтью, — но спасибо, что уделили мне время.

— Я могу вам уделить всего несколько минут. Матери сейчас нет дома.

Мэтью в ответ только кивнул. Курчавые каштановые волосы Роберта были аккуратно расчесаны, он был одет в безупречный черный сюртук с жилетом, галстук и накрахмаленную белую рубашку, но вблизи лицо у него было меловой бледности, под серыми глазами залегли темные тени, он глядел прямо перед собой, не видя. Мэтью подумал, что он выглядит на годы старше, чем во вторник на собрании. Потрясение от жестокого убийства будто лишило его соков юности, а судя по тому, что Мэтью доводилось слышать об этой семье, восемнадцатилетний дух Роберта был давным-давно сокрушен тяжелой отцовской рукой.

— В гостиную, — сказал Роберт. — Вот сюда.

Мэтью пошел за ним в комнату с высоким сводчатым потолком и камином из черного мрамора с двумя греческими богинями, держащими что-то вроде древних амфор для вина. Дорожка на полу была кроваво-красная с золотыми кругами, стены — из лакированных темных досок. Мебель — письменный стол, кресла, восьмиугольный столик на гнутых ножках с когтистыми лапами — вся была из полированного черного дерева, кроме софы с красной обивкой перед камином. Комната была глубиной с дом, поскольку одно окно выходило на Голден-хилл-стрит, а второе той же конструкции смотрело на цветущий сад с белыми статуями и небольшим прудом. От богатства, представленного одной этой комнатой, у Мэтью просто захватило дух. Быть может, за всю жизнь не приведется ему держать в руках столько денег, чтобы купить хотя бы этот камин, который, кажется, можно было бы топить целыми стволами. С другой стороны, с чего бы это ему захотелось? От сосновой мелочи тепла не меньше, а что сверх того — расточительство. И все же это был великолепный зал величественного дома, и Роберт, очевидно, заметил потрясенное выражение у него на лице, потому что сказал, почти извиняясь:

— Комната как комната. — И показал на кресло: — Садитесь, пожалуйста.

И сам тоже сел — в кресло у письменного стола. Потер лоб основанием ладони, будто хотел прочистить мозги перед началом разговора.

Мэтью собрался уже произнести первую фразу, но Роберт его опередил. Глаза его все так же смотрели куда-то вдаль.

— Это вы нашли моего отца.

— Если точно, то нет. То есть я там был, но…

— Это новый выпуск?

— Да, новый. Хотите посмотреть?

Мэтью встал и положил «Уховертку» на письменный стол, потом вернулся на место.

Роберт пробежал статью о кончине своего отца. Выражение его лица не изменилось, осталось почти пустым, и только слегка сжатые губы выдавали печаль. Дочитав, он вернул газету Мэтью.

— Мистер Григсби мне сказал, что она должна сегодня выйти. Последний выпуск мне понравился. — Он глянул на Мэтью и снова отвел глаза. — Насколько мне известно, вчера ночью была еще одна жертва. Я слышал, как мать говорила об этом с мистером Поллардом.

— С мистером Поллардом? Он был здесь сегодня утром?

— Он пришел за ней. Он наш адвокат.

— И она куда-то поехала с мистером Поллардом?

— В Сити-холл. Там ожидалось собрание, сказал мистер Поллард. О тавернах и насчет Указа о чистых улицах. Он и рассказал матери о мистере Осли. Думаю, именно поэтому лорд Корнбери хочет, чтобы таверны закрывались рано?

— Да.

— Мистер Поллард сказал моей матери, что она должна быть на этом собрании с ним. Он сказал, что ей следует надеть траурное платье — напомнить лорду Корнбери, что она тоже жертва, но желает, чтобы таверны города работали точно как раньше. Для нас это, как вы знаете, вопрос больших денег.

— Могу себе представить, — согласился Мэтью.

На столе лежали какие-то конверты и синий стеклянный шар пресс-папье. Подняв шар, Роберт стал смотреть в него, будто что-то хотел там найти.

— Мой отец много раз говорил, что нас обогащает каждая зажженная в таверне свеча, каждый выпитый стакан вина. Каждая треснувшая чашка или разбитая тарелка. — Он посмотрел на Мэтью поверх шара. — Так что, как видите, это куча денег.

— Не сомневаюсь, что за одни только субботние вечера набегает целое состояние.

— Но это и тяжелая работа, — продолжал Роберт, будто сам с собой. — Получить за товары лучшую цену. Иметь дело с поставщиками, следить, чтобы все шло как должно быть. Кое-что приходится возить морем, как вы знаете. Есть склады, которые надо ревизовать, бочки вина, которые следует инспектировать. Выбирать и приготовлять мясных животных — столько подробностей, и все надо помнить и все успевать. Это не то чтобы одним только пожеланием всего добиваться.

— Уж конечно, — поддакнул Мэтью, пытаясь понять, куда ведет дорога, на которую выехал Роберт.

Младший Деверик помолчал, вертя в руке пресс-папье.

— Мой отец, — сказал он, — был человеком действия. Который сам всего добился. Никто никогда ему ничего не давал. И он никогда не просил одолжений. Он все создавал сам. Правда, тут есть чем гордиться?

— И даже очень.

— И он был умен, — продолжал Роберт, и голос его стал как-то острее. — У него не было формального образования. Никакого. Он много раз говорил, что его образование получено на улицах и на рыночных площадях. Понимаете, он не знал собственного отца. А мать… он помнит тесную каморку и женщину, которая допилась до смерти. Нелегко ему все далось. Не сразу он стал «мистер Деверик». Но все это создал он. — Роберт кивнул, и глаза у него остекленели, как пресс-папье. — Да, мой отец был умным человеком. Я думаю, он был прав, когда сказал, что я для его дела не гожусь. Я вам не говорил?

— Нет, — ответил Мэтью.

— Он был прямой человек. Но нельзя сказать, чтобы недобрый. Просто… человек действия. Моя мать говорит, что такие люди — вымирающая порода. Вот видите — и мой отец мертв.

Быстрая и жуткая улыбка мелькнула на лице, но полные страдания глаза остались влажными.

А комната казалась Мэтью куда меньше, чем была несколько минут назад. У него было ощущение, будто какие-то призраки движутся среди панелей темного дерева, будто сводчатый потолок медленно снижается над ним и камин открывается шире, как эбеновая пасть. И свет из окон казался тусклее и дальше, чем был.

— Ох! — вдруг сказал Роберт, будто сам удивившись. Коснулся ладонью щеки, будто медленно сам себя по лицу шлепнул. — Я опять болтаю. Извините, я этого не хотел.

Мэтью промолчал, но момент самораскрытия у Роберта уже прошел. Юноша отложил синий шар, выпрямил спину в кресле, и с бледного лица на Мэтью глянули из покрасневших век изучающие глаза.

— Сэр? — На пороге стояла Гретль. — Я пы софетофала фам попросить этого посетителя ухотить прямо сейтшасс.

— Гретль, все в порядке. Все в порядке. И вообще я просто болтал, правда, мистер Корбетт?