Весь Роберт Маккаммон в одном томе. Компиляция

Не могли бы вы вспомнить какой-либо разговор с вашим покойным супругом, касающийся деловых вопросов и выходящий за рамки повседневности?

Совершал ли мистер Деверик в последнее время какие-либо поездки, деловые или же развлекательные? И если да, то позволено ли будет спросить, куда он ездил и с кем встречался?

Даже рискуя отказом или отменой вашего поручения, могу ли я спросить, почему вы выразили такое неудовольствие, когда я упомянул имена доктора Джулиуса Годвина и мистера Эбена Осли рядом с именем вашего покойного супруга?

Благодарю вас за потраченное время и полезное содействие и верю в ваше понимание, что данные сведения останутся строго конфиденциальными, если их не потребует сообщить суд.

С глубоким уважением,

Мэтью Корбетт

Сейчас вдова Деверик и Роберт сидели в правом крыле церкви в окружении обитателей Голден-хилла. Мэтью казалось, судя по решительно выставленной челюсти этой женщины и косым взглядам ее соседей, что траурное платье она носила с некоторой степенью гордости, как будто утверждая тем, что она слишком сильна, чтобы упасть в обморок вчера на похоронах, и слишком цивилизована, чтобы сегодня показывать слезы. Шляпа ее, с близнецами-перьями черным и синим, была элегантной и явно дорогой, но несколько излишне оживленной для столь скорбного мира. По контрасту с ней Роберт, в светло-сером сюртуке, с бледным от потрясения лицом, с глазами, полными страдания, казался почти невидимым.

Мэтью намеревался передать письмо с вопросами не Джоплину Полларду, а самой вдове после окончания службы. С одной стороны, он не хотел ждать понедельника, чтобы их задать, с другой — ему мешало, что она ожидает, чтобы Поллард прочел эти вопросы и фактически был их цензором. А потому провались они, инструкции, которые она ему давала, — он будет поступать по-своему. И еще он хотел бы включить несколько более личных вопросов: о том, как они с Девериком познакомились, об их жизни в Лондоне — выяснить какие-то подробности биографии этого человека, но он решил, что она ни за что на это не ответит, не стоит зря чернила тратить. И без того пришлось втереть в плечо остатки тысячелистниковой мази, чтобы вообще написать это письмо.

На самом деле болело не только плечо, а еще и предплечье, ноги, грудь, шея, не говоря уже о порезе на ухе от рапиры, хотя засохшую кровь и смыли дегтярным мылом. Бледная немочь, назвал его презрительно Грейтхауз на первой тренировке. «Ты гниешь заживо», — сказал он тогда. Мэтью мог возмущаться сколько угодно, но даже сам понимал, что это всего лишь демонстрация гордости. Его должность клерка и увлечение шахматами и книгами не создавали ему условий для физических упражнений. Не то чтобы он собирался бросить шахматы или чтение: эти занятия оттачивают мысль и могут означать разницу между его успехом и провалом в агентстве «Герральд», но боль в мышцах и суставах настоятельно напоминала, что здание его тела нуждается в реконструкции. Недостаток физической выносливости может стоить ему не только должности в агентстве, но и самой жизни. Нужна будет рапира, чтобы упражняться дома, и вот, ей-богу, он себе ее достанет.

— …сколь тяжкое бремя лежит на сердцах наших, — говорил с кафедры преподобный Уэйд, крепко сцепив руки перед собой. — Сколь отягощены души наши грузом вины, что несем мы на себе. Мы живем в юдоли скорби, дети мои, и эта скорбь несет смерть всем великим возможностям, что открыл перед нами Христос. Смотрите же, что говорит нам апостол Павел в стихе одиннадцатом: он зовет нас очиститься, чтобы умы и души наши обновились. Очиститься и не цепляться за… — Преподобный замолчал.

Сперва Мэтью подумал, что Уэйд просто переводит дыхание или же выделяет следующую фразу, но прошли три секунды, пять, десять — а преподобный молчал. Дамы, обмахивающиеся веерами, остановились почти одновременно. Сидящий перед Мэтью магистрат Пауэрс подался вперед, будто пытаясь побудить проповедника к продолжению. Но преподобный еще несколько секунд посмотрел отсутствующим взглядом в пространство, потом моргнул и взял себя в руки, однако лицо его заблестело на солнце испариной.

— Не цепляться за свои обязанности… — Произнося это слово, он уже скривился, будто пытаясь тут же вернуть его. — Простите, я не то хотел сказать. Не цепляться за самообвинения. За проступки. За суровые приговоры, которые мы себе выносим, и они мешают нам увидеть…

И снова запнулся преподобный Уэйд. На этот раз взгляд его начал метаться от лица к лицу, губы зашевелились, будто артикулируя звуки, но слова не рождались. Мэтью увидел, как напряглись жилы на шее Уэйда, как сжались его руки с такой силой, что, казалось, сейчас хрустнут кости. Уэйд поднял голову, будто за летающими голубями вдруг увидел лицо Бога, но казалось, эта мольба к Господу осталась безответной, ибо Уэйда поразила немота.

Джон Файв вскочил, но уже двое церковных старейшин бежали от своих мест к кафедре. Преподобный смотрел на них широко раскрытыми глазами, будто не совсем понимал, что происходит, и Мэтью испугался, что он свалится в обморок раньше, чем они добегут.

— Все в порядке… — Это была даже не речь, а судорожный вздох. Преподобный поднял руку, успокаивая паству, но и Мэтью, и все собравшиеся увидели, как сильно она дрожит. — Извините. Извините, я не смогу сегодня продолжать.

Это был момент потрясения. Красноречивый и решительный священник превратился в дрожащее создание, бормочущее извинения, и это ошеломило даже Мэтью, которому случалось видеть Уэйда в миг слабости.

Внезапно события понеслись галопом, и извинения Уэйда были заглушены звоном колокола. Звон доносился откуда-то издали, и тонкий, высокий его голос проникал сквозь ставни. И Мэтью, и все присутствующие сразу поняли, что случилось. Колокол начальника порта возле Больших Доков звонил редко и только в чрезвычайных случаях, поднимая тревогу и созывая народ.

Несколько мужчин надели треуголки и бросились к дверям, остальные направились следом, и даже из женщин некоторые протолкались наружу посмотреть, что там за беду вещает колокол. Преподобный Уэйд с облегчением и, вероятно, почти со слезами отвернулся от кафедры, как во сне, и зашагал к двери в ризницу. Его поддерживали двое старейшин и Джон Файв, от которого ни на шаг не отставала Констанс. Какое-то время вся паства не могла понять, кидаться ли на помощь преподобному или же идти за теми, кто уже побежал в доки. Но колокол продолжал звонить, голуби метались как безумные среди балок, будто подражая людской суматохе внизу.

Чета Стокли уже была в проходе, направляясь к улице. Мэтью увидел, что магистрат Пауэрс спешит на помощь преподобному Уэйду, но тот уже почти вышел в дверь, и чуть ли не дюжина рук поддерживала его под плечи и под руки. Мимо мелькали туда-сюда знакомые лица, все смертельно серьезные. За Уэйдом и его сбившейся церковной группой закрылась дверь, и тогда Мэтью решил — быть может, эгоистично — поискать Эстер Деверик, но она уже покинула свою скамью. Шляпа с двумя перьями мелькала среди хорошо одетых жителей Голден-хилла, уже выходящих на Бродвей.

Мэтью подумал, что ему тоже надо бы на улицу. Но когда он смог пробиться через толпу, Бродвей представлял собой грохочущую западню из фургонов, лошадей и горожан — и все рвали в доки. Пусть воскресенье — день, строго отведенный под церковную службу, благочестивые размышления и отдых, но это в других городах, а в Нью-Йорке дело — прежде всего, передышку, и потому улицы, склады, конторы и почти все прочие учреждения были почти также оживлены, как обычно, при всей набожности и благочестивости их владельцев. Слуги уже подсаживали жителей Голден-хилла в кареты, выстроившиеся перед церковью. Мэтью сначала увидел шляпу вдовы, потом ее самое и успел протолкаться к карете, прежде чем кучер занес кнут.

— Прощу прошения, минутку! — крикнул Мэтью этой женщине, усевшейся на кремовый плюш напротив Роберта. Она посмотрела на него без любопытства, как на незнакомое лицо в толпе. Мэтью вытащил из кармана письмо и протянул ей.

— Мадам, мои вопросы! Если вы будете так добры…

— Мои инструкции оказались неясными? — Она наклонила голову набок. Во взгляде ее не было никаких эмоций, разве что чуть заметный тлеющий уголек раздражения. — Они были туманны, или мутны, или невнятны? Я вам сказала, чтобы вопросы вы передали моему адвокату. Всего доброго.