Весь сантехник в одной стопке (сборник)
Шрифт:
…Начало церемонии отстояли шалашиком. А как колонна поехала, стали падать. Путь за катафалком блистал отдельно лежащими трубами, фаготами и телами горестных оркестрантов.
Дольше прочих держался кларнет. Падая, он попал своей дудкой в карман барабанщику и так доехал почти до нужной могилы. Рухнул в ста метрах каких-то.
Трубач потом вспоминал, что остановился продуть мундштук, тут на него прыгнуло дерево и заслонило белый свет.
Сильной личностью оказался валторнист. Он маршировал со всеми по дороге, и вдруг обнаружил себя посреди природы, в каких-то праздничных кустах. Где-то за ветвями отдувались и падали друзья,
– Как красиво играет в лесу валторна, – сказал чуткий к прекрасному барабанщик.
Звук военного оркестра, поначалу сочный и породистый, мутировал в еврейскую свадьбу. Солировала ритм-секция. Поскольку срочникам не наливали, до кладбища доползли только трезвые тарелки, барабан и секунда, которая «пук-пук».
После всех слов, после прощального салюта выжившим предстояло с помощью лишь тарелок и барабана изобразить гимн. И ещё этим, пук-пуком.
Тысяча офицеров в праздничном убранстве взяли под козырёк, командующий сделал патриотическое лицо, остальные зажмурились.
– Бдых! – сказал барабан.
– Апчхи! – удивились тарелки.
– Пук-пук, – застеснялась секунда.
Потом ещё играли торжественный марш, что после Гимна совсем не страшно оказалось.
Однажды усядусь писать. Стану вскидывать над компьютером руки, как какой-нибудь Прокофьев. Буду молотить по буквам много и вдохновенно.
И конечно же, разбогатею.
Напишу, как к нам в кватиру пришли блохи, много. Глазам их не видно, но по ощущениям – несколько дивизий.
Расскажу про длинную линейку для чесаний – мы передаём её из рук в руки и очень любим.
Напишу про Лялин атеизм. Ляля не верит в невидимое, в блох тоже. Про укусы говорит, это Владислав покусал, вражеский ребёнок в саду, Владислав там всех кусает.
И добавляет сентенциозно:
– Владислав – свинья!
Ляля считает, меня покусал тоже Вадислав. И Люсю.
Мне-то что, я привычный, а Люсю ревную.
Никому не прощу укусы Люси в те места, чьих названий не скажу, но которые очень мне дороги.
Поймаю Владислава – оторву хоботок.
…Люся копит на Египет, живёт на трёх своих работах, я чувствую себя акулой большого секса на планктонной диете.
Устроился играть в театр. Много репетирую.
Два раза выхожу там на балкон с гитарой (это самое вдохновенное место в спектакле).
Во втором отделении кричу с толпой «ого-го». Просили не перекрикивать толпу.
Хотел влюбиться в молодую актрису из Петрозаводска, но было жарко, плюнул.
Дурная какая-то жара. Как в Вавилоне за день до финала.
Вот что я вам скажу, дорогие мои неосторожные читатели, необдуманно раскрывшие эту книжку. Далеко-далеко от вас, в краю, где комары ростом с ворону, где названия деревень всегда из двух слов и второе слово – «болото», где ландыш пахнет сероводородом, а лягушки пожрали соловьёв,
там мы с Эдиком строим пятизвёздочный отель. Для гипотетических саксонских пенсионеров, которым мало баскервильских и подавай ещё курляндских трясин.Деревня называется «Монастырское болото». Это если ехать от «Синего болота», поворачиваете на «Ведьмино болото», не доезжая «Кошачьего болота», справа грустим мы и наш отель.
Цивилизация в деревне представлена ларьком, в нём много пива и три продавщицы.
Одна миленькая, другие две – как из рекламы стирального порошка, с безумием в глазах – зачем вы льёте на меня кетчуп-вино-варенье-гуталин?!
Население города – триста одноногих алкоголиков из санатория для одноногих алкоголиков.
Живёт ещё двуногая девушка, очень красивая, одна на весь город. Ноги, кстати, очень удачные. Даже если их поставить рядом, а не как обычно, левую прятать за правую – всё равно удачные.
То есть, она может себе позволить не подгибать, не выставлять вперёд, носок не выворачивать за угол – вы и сами знаете триста способов придать ногам форму, как у Милы Йовович. Согласитесь, редкой красоты девушка.
И вот, пятки вместе, носки врозь, каждое утро она стоит на остановке под берёзой, и мы когда-нибудь обязательно притормозим спросить, не для нас ли так печальны её глаза и так беззащитны эти наивные колени.
Видите, товарищи, у меня проблемы со смыслом. Он ускользает. Я хотел рассказать, как нам с Эдиком, мирным сантехникам, нечего жрать, а сам срываюсь на истории про женские ноги.
Так вот, про еду.
Мы весь ларёк уже перепробовали.
Первую неделю лопали лапшу, надоело. Восемь дней грызли курицу-гриль. Потом в районе иссякли куры, остались колбаса-кефир, затем пирожки. Необычные пирожки. Если его разломить, вырвется запах мяса и улетит в небо, останется просто тесто.
Потом мы познали паштет. В ларьке есть два вида. Эдик предпочитает коричневый, со вкусными Е250, Е314 и Е320. И эмульгатора чтоб побольше.
А я беру серый, с Е357, он кислинку придаёт. И с бензонатом натрия, чтоб нажористей.
Кроме того, на моём написано «содержание говяжьей печени достигает 31 %», а на Эдиковом паштете мясо вовсе не упомянуто, значит, он из пищевого картона, а я от такого икаю.
Вам не приходило в голову, что силу изжоги следует измерять в килотоннах, как атомные бомбы? У меня сейчас примерно 300 кт, а я всё равно про ноги думаю. Потому что тягу к прекрасному во мне никакими атомными пирожками не перешибить.
В октябре я особенно понимаю, зачем женщины моются. Во-первых, это тепло. Мероприятие пахнет шампунем и красиво освещено. Ничем не занят, при этом как бы занят. И без ограничений можно смотреть на голых женщин в ванной. На них всегда приятно смотреть, даже если они – это ты сам. В смысле, сама. И всё это лёжа, а не бегом по лестнице с роялем на спине.
Женщин много, ванных мало, поэтому у нас постоянно дежурит очередь нуждающихся мужчин. Особенно в октябре. За окном листопад, тряпьё белеет неглаженой Джомолунгмой, уроки разбросаны по кухне, и повсюду скачут спортивные отцы и коты. Октябрь.