Весь Владимир Арсеньев в одном томе

Сюда искатель целебного корня придет в другой раз. Он будет навещать это место ежегодно.

Если растение предназначается к пересадке на женьшеневую плантацию, его переносят сюда осенью. Извлеченный корень сохраняется в той земле, в которой он рос. Вместе с землей его обертывают мхом и заключают в берестяную коробку.

Лет двадцать назад такие плантации были в верховьях реки Ното и на Фудзине. Одну из них я видел в 1906 году, когда с несколькими вьючными конями я пробирался через горный хребет Сихотэ-Алинь к морю.

Помню, мы заблудились в бассейне реки Синанцы и не знали, как выбраться из тайги. Обдумав свое положение, я оставил своих спутников на биваке и возвратился назад к покинутой фанзе (которую мы прошли накануне) с целью посмотреть, не отходит ли от нее другая тропа в сторону.

И действительно, здесь я нашел небольшую тропинку, которая привела меня к другой такой же фанзочке. В ней я застал двух китайцев. Один был молодой, а другой — старик. Первый занимался охотой, второй был искателем женьшеня. Молодой китаец был лет двадцати пята, крепкого телосложения. По лицу его видно было, что он наслаждался жизнью, был счастлив и доволен своей судьбою. Он часто смеялся и постоянно забавлял себя детскими выходками. Старик был высокого роста, худощавый и более походил на мумию, чем на живого человека. Сильно морщинистое и загорелое лицо и седые волосы на голове указывали на то, что годы его подходили к седьмому десятку. Оба китайца были одеты в синие куртки, синие штаны, наколенники и улы, но одежда молодого китайца была новая, щеголеватая, а платье старика — старое и заплатанное. На головах у того и другого были шляпы: у первого — соломенная, покупная, у второго — берестяная, самодельная.

Старик держал себя с большим достоинством и говорил мало, зато молодой китаец оказался словоохотливым. Он рассказал мне, что у них в тайге есть женьшеневая плантация и что именно туда они и направляются. Я так увлекся его рассказами, что потерял направление пути и без помощи китайцев, вероятно, не нашел бы дороги обратно. Около часа мы шли косогорами, перелезали через какую-то скалу, потом спустились в долину. На пути нам встречались каскадные горные ручьи и глубокие овраги, на дне которых лежал еще снег. Наконец мы дошли до цели своего странствования. Это был северный нагорный склон, поросший густым лесом.

Читатель ошибется, если вообразит себе женьшеневую плантацию в виде поляны, на которой посеяны растения. Место, где найдено было в разное время несколько корней женьшеня, считается удобным. Сюда переносятся и все другие корни.

Первое, что я увидел, — это были навесы из кедрового корья для защиты женьшеня от палящих лучей солнца. Для того чтобы не прогревалась земля, с боков были посажены папоротники и из соседнего ручья проведена узенькая канавка, по которой сочилась вода.

Дойдя до места, старик опустился на колени, сложил руки ладонями вместе, приложил их ко лбу и дважды сделал земной поклон. Он что-то говорил про себя, вероятно, молился. Затем он встал, опять приложил руки к голове и после этого принялся за работу. Молодой китаец в это время развешивал на дереве красные тряпицы с иероглифическими письменами.

Женьшень! Так вот каков он! Нигде на земле нет другого растения, вокруг которого сгруппировалось бы столько легенд и сказаний.

Под влиянием литературы или под влиянием рассказов китайцев, не знаю почему, но я тоже почувствовал уважение к этому невзрачному представителю аралиевых. Я встал на колени, чтобы ближе рассмотреть его. Старик объяснил это по-своему, он думал, что я молюсь. С этой минуты я совсем расположил его в свою пользу. Оба китайца занялись работой. Они убрали сухие ветки, упавшие с деревьев, пересадили два каких-то куста и полили их водою. Заметив, что воды идет в питомник мало, они пустили ее побольше. Потом они стали полоть сорные травы, но удаляли не все, а только некоторые из них и особенно были недовольны, когда поблизости находили элеутерококк.

С уходом китайцев из тайги не все зверовые фанзочки пустеют. Некоторые китайцы живут в них постоянно в течение всей своей жизни. Это в большинстве случаев одинокие старики, давно уже порвавшие всякие связи со своей родиной. Дикая природа этих мест наложила на них свою печать. Вечные опасения за свою участь и безотчетный страх перед этой огромной лесной пустыней как будто подавляют их, — они утрачивают человеческий образ и становятся дикарями. Живут эти китайцы в самой примитивной обстановке и все цели своего существования сводят лишь к тому, чтобы найти чудодейственное растение. Здесь, в глухой тайге, они умирают одинокими, так что некому совершить над ними обряд погребения.

Однажды, в 1903 году, я с шестнадцатью стрелками охотничьей команды пробирался по местности совершенно безлюдной (в истоках реки Саядагоу — перевал на Судзухе). После восьми дней пути мы остановились биваком в самых истоках реки Улахе. На другой день утром я пошел на охоту. Отойдя от бивака километра четыре, я совершенно случайно натолкнулся на маленькую землянку-фанзочку, похожую на логовище зверя. Фанзочка была пустая, но по вещам, находившимся в ней, видно было, что в ней живет искатель женьшеня. Я остался ждать. Минут через двадцать пришел хозяин. Это был глубокий старик.

Надо было видеть его испуг и удивление. Он сел на землю и закричал, как раненый. Я стал его успокаивать и тут только заметил, что он болен: глаза его горели лихорадочным огнем, он кашлял, стонал и жаловался на грудь.

Поохотившись в окрестностях, я пришел к нему ночевать. Мы разговорились. Оказалось, что в краю он живет шестьдесят два года и что здесь в этой землянке совершенно одиноким он прожил подряд около двадцати двух лет. За все это время он знал только двух китайцев. Других людей он не видал. Одни и те же, они один раз в году приходили к нему с вьючными конями, привозили буду, соль и кое-что из одежды, а взамен этого забирали у него ту пушнину (хорьков, белок и случайного соболя), которых он мог поймать на своих 50 ловушках. Питался этот старик только горстью чумизы и тою живностью, которую он добывал своим звероловством.

Вечером старик заболел; он стонал и жаловался на грудь. Ночью два раза я затапливал печь. К утру он немного успокоился и уснул. Когда совсем рассвело, я не стал его будить, тихонько вышел и через полчаса присоединился к своему отряду.

Через тридцать восемь дней случилось мне возвращаться опять тою же дорогою. Я предложил своим спутникам навестить моего нового знакомого. Когда мы вошли в фанзу, то увидели, что старик лежал на нарах мертвым, в том положении, как я оставил его при уходе.

Мы завалили землянку камнями и буреломом. Без малого только через полгода, быть может, к нему пришли опять те же два китайца и тогда похоронили его по своему обряду.

Как только подуют сухие северо-западные ветры и деревья под влиянием утренних заморозков разукрасятся всеми цветами радуги, кончается женьшеневый промысел.

В это время в тайге разыгрываются кровавые драмы.

Осенью, с наступлением холодов, измученные и изнуренные долгим скитанием по лесу, с драгоценной ношей в руках, искатели стремятся к земледельческим фанзам в надежде снискать там себе покой и пропитание.

Ужасные голодовки, кровожадные звери и нечеловеческие лишения, которым неизбежно подвергается всякий женьшенщик за попытку бороться с природой там, где она наложила свое вето[364], — все это как будто осталось позади. Но еще большая опасность ожидает его впереди.

Там, где долина суживается, чтобы только оставить проход горной речке, где-нибудь за камнями с винтовкой в руках караулит грабитель.

Искатель женьшеня знает это и торопится скорее пройти опасное место. Вот он почти прошел его, и вдруг небольшая струйка дыма мелькнула в кустах. Звук выстрела подхватило гулкое эхо. Китаец как-то странно рванулся вперед, ноги его подкосились. Он взмахнул руками и грузно повалился на землю.