Веселые картинки

— Почему вы дали ему имя Пирамид? — спросил я Дика.

— Право не знаю, — ответил он, — вероятно потому, что он выглядит таким старым; это случилось как-то само собой.

Я нагнулся и заглянул в огромные зеленые глаза; животное в свою очередь смотрело на меня своим пристальным, немигающим взглядом, пока, у меня, наконец, не явилось ощущение, что я погружаюсь в самые отдаленные, первобытные времена. Казалось, панорама давно минувших эпох развернулась перед этими, лишенными всякого выражения зрачками — любовь, желание и надежда человечества; обманывающая правда и верования, изобретенные для спасения людей и проклинающие их. Странное черное существо все росло и росло, пока, казалось, не наполнило собой всю комнату, а мы с Диком, подобно теням, носились в воздухе. Я принудил себя засмеяться, что только отчасти нарушило очарование и спросил Дика, когда и каким образом он приобрел Пирамида.

— Он сам явился ко мне однажды, ночью, шесть месяцев тому назад. В то время мне сильно не везло. Мои две пьесы, на которые я возлагал большие надежды, провалились одна за другой — вы помните их — и нечего было и думать, чтоб кто-нибудь из театральных цензоров захотел когда-либо взглянуть на мои произведения. Старый Вольтон объявил мне, что раз обстоятельства складываются неблагоприятно, мне следовало бы возвратить Лили данное мне слово, удалиться и предоставить полную возможность меня забыть — я нашел его требования справедливыми. Я был один и весь в долгах. Одним словом, дела мои были в самом плачевном положении, и теперь, когда я изменил свое решение, я могу вам исповедаться, что в тот вечер я решил покончить с собой. Рука моя машинально играла курком заряженного револьвера, лежащего передо мной на столе, когда до слуха моего долетело слабое царапанье в дверь. Сначала я не обратил на него внимания, но оно становилось все настойчивее и наконец, чтобы прекратить этот легкий шум, бог весть, почему-то меня так волнующий — я встал, отворил дверь и Пирамид вошел в комнату. Он вскочил на мой бюро, уселся на самом кончике, рядом с заряженным пистолетом и, выпрямившись, уставился на меня. Я отодвинул свой стул и в свою очередь смотрел на него. Пока мы так созерцали друг друга, мне принесли письмо, уведомлявшее меня, что какой-то джентльмен, имени которого я никогда раньше не слыхал, был убит коровой в Мельбурне и завещал триста фунтов моему отдаленному родственнику, мирно скончавшемуся полтора года тому назад несостоятельным должником, оставив меня своим единственным наследником и представителем; я положил пистолет обратно в стол.

— Как вы полагаете, согласился бы Пирамид поселиться у меня на недельку? — спросил я, нагибаясь, чтобы погладить кота, сладко мурлыкавшего на коленях Дика.

— Возможно, что когда-нибудь он и заглянет к вам, — тихо произнес Дик, — но прежде, нежели я услыхал ответ, не знаю почему, я пожалел о своей шутке.

— Я с ним разговариваю, как с человеческим существом, — продолжал он, — и обсуждаю разные вопросы. Я смотрю на него, как на моего сотрудника и моя последняя вещь больше обязана ему, нежели мне своим появлением в свет.

Я уж готов был признать Дика помешанным, но, взглянув в устремленные на меня зеленые глаза, я только сильнее заинтересовался его рассказом.

— Когда я впервые написал ее, это была циничная маленькая киска, верный снимок с известного слоя общества, каким я его знал и наблюдал. С артистической точки зрения я чувствовал, что мое произведение было удачное, в смысле же принятия его цензурой и постановки — успех был сомнителен. На третий вечер по водворении у меня Пирамида, я вынул свою комедию и принялся ее пересматривать, между тем как он, усевшись на ручке моего кресла, внимательно следил, как я перелистывал страницы. Это была лучшая вещь, когда-либо мною написанная; каждая строчка дышала жизненной правдой, и я с удовольствием перечитывал свою работу. Вдруг чей-то голос позади меня произнес:

— Прекрасно, мой милый, действительно прекрасно. Если вы все в конце переделаете, замените эти горькие, правдивые речи благородными чувствами; заставите вашего секретаря иностранных дел (никогда не бывшим популярным типом) умереть в последнем акте вместо того, чтобы отправить на тот свет йоркширского обывателя; если ваша недостойная женщина изменится под влиянием своей любви к герою, удалится куда-нибудь и посвятит себя служению бедному люду — может быть, и выйдет вещица, достойная фигурировать на театральных подмостках.

Я с негодованием обернулся, чтобы увидать говорившего.

Только что слышанные слова мне ужасно напомнили нашего театрального цензора. Кроме меня и Пирамида никого не было в комнате, без сомнения это я сам разговаривал с собой, но голос как-то странно звучал. «Преобразите под влиянием своей любви к герою!» презрительно сказал я, не сознавая, что я рассуждаю сам с собой, «но ведь это его собственная безумная страсть к ней губит его». — «И совсем загубит пьесу перед лицом великой Британской публики», возразил все тот же голос. «Британские драматические герои не имеют страстей, а чистую, полную уважения любовь к честной, сердечной, английской девушке. Вы незнакомы с правилами Вашего искусства».

«Да и кроме того», настаивал я, опять прерывая его. «Женщины, родившиеся, воспитанные и в продолжении тридцати лет насквозь пропитанные атмосферой греха — не исправляются».

«Может быть, но эта должна исправиться», послышался насмешливый ответ, «ну поведите ее в церковь послушать орган, может он подействует на нее благотворно».

«Но как артист», — протестовал я.

«Вы никогда не будете иметь успеха, мой милый друг», — продолжал он, — «ваши пьесы мастерски написанные или лишенные всякой художественности по истечении нескольких лет будут забыты. Давайте публике, чего она требует и она вам даст то, в чем вы нуждаетесь. Поступайте таким образом, если желаете иметь успех».

И вот с помощью Пирамида, всегда находившегося возле меня, я переделал всю пьесу; некоторые места я чувствовал были совершенно невозможны и фальшивы, я возмущался, скрежетал зубами и все-таки помещал их. И под тихое мурлыканье Пирамида я влагал в уста моих героев напыщенные речи, и употреблял все старания, чтобы каждая из моих марионеток поступала согласно взглядам лорнирующих в бельэтаже леди; и старый Хьюсон уверял меня, что моя пьеса выдержит 500 представлений.

— Но хуже всего, — заключил Дик, — что я нисколько не испытываю чувства стыда, и имею предо- вольный вид.

— Как вы полагаете, что изображает из себя это животное? — спросил я с насмешкой, — уж не злой ли это дух?

Я опять становился здравомыслящим существом — Пирамид выскочил в окно соседней комнаты и я не чувствовал больше на себе странного, притягивающего взгляда его зеленых глаз.

— Вы не жили с ним в продолжении шести месяцев, — спокойно ответил Дик, — и не ощущали этих вечно устремленных на вас глаз, как я. И не я один это испытал. Вы, вероятно, знаете Вайчерлей, известного проповедника?

— Мои сведения в истории современной церкви не обширны, — возразил я, — но по имени я его конечно знаю; что с ним приключилось?

— Он был в продолжении десяти лет бедным, никому неизвестным священником в Eart End [2] , и вел одну из тех благородных, самоотверженных жизней, какие иногда и в наш век встречаются. В настоящее время он состоит проповедником современного христианства в South Кенсингтоне [3] , ездит на службу на прекрасно выезженной паре арабских лошадей и все, вплоть до округленных складок его жилета, свидетельствует о его благосостоянии. Он недавно заходил ко мне по поручению принцесс — они хотят поставить одну из моих пьес в пользу фонда «неимущих священников».

2

Часть Лондона, заселенная беднейшим классом. — Примеч. переводчика.

3

Аристократический квартал Лондона. — Примеч. переводчика.

— Ну, что ж Пирамид обескуражил его? — спросил я с легкой насмешкой.

— Нет, — ответил Дик, — насколько я мог судить, он одобрил его намерения. Нужно вам сказать, что в ту минуту, когда Вайчерлей входил ко мне, Пирамид подошел к нему и начал ласково тереться около его ног. Тот нагнулся и погладил его.

— О! — произнес викарий со странной улыбкой, — теперь он к вам явился?

Дальнейшие объяснения были излишни между нами. Я понял смысл этих немногих слов. В продолжении некоторого времени я совсем потерял из виду Дика, хотя мне часто приходилось о нем слышать.