Веселый Джироламо

Разговор шел самый общий, тем не менее Дирксен сделал вывод, что Микеле — человек не случайный, а дом его — убежище и перевалочный пункт для сторонников Джироламо. Во всем большом доме с пристройками постоянно обитали только Микеле и Модеста. Вообще же, усадьба имела самый благополучный вид. Хейг скоро оставил общую беседу и направился туда, где в освещенной двери кухни темнел силуэт женщины. Микеле это нисколько не смутило, и он продолжал говорить — обо всем и ни о чем, не теряя некоторой осторожности, но не лишая себя воли. Дирксен слушал, изредка вставляя короткие замечания. Полное молчание расхолаживает, но если собеседник говорит хотя бы иногда и кратко, это оставляет у любителей длинных речей впечатление равноправного диалога. Была уже глубокая ночь, когда они ушли в дом. Ни Хейга, ни Модесты нигде не было видно, а задавать вопросы хозяину Дирксен счел излишним. Впрочем, ему отвели отдельную комнату, и позднее возвращение Хейга не могло потревожить его сна. А спал Дирксен крепко. И хотя встал он рано, по городским меркам, здесь вставали гораздо раньше.

Дом был пуст. Он чувствовал это, хотя многие двери были заперты, и он не мог проверить правильность своего предположения. Пуст был и двор. Однако почти сразу из-за дома вышла Модеста.

— Доброе утро.

Она кивнула, как и вчера.

— Сейчас дам вам перекусить.

Нет, он не обманулся вечером, — она и вправду была хороша и лицом, и сложением. Правда, пурист по части женской красоты мог бы заметить, что Модеста чересчур высока ростом, грудь у нее слишком пышная, а талия непропорционально тонка. Лицо ее тоже не было лицом пасторальной селянки: бледно-смуглое, с выпуклым лбом, тяжелыми веками над темными глазами и полными яркими губами, оно имело в себе нечто сдержанно-вызывающее. Дирксен отметил все это, и, однако, не мог не признаться себе, что редко встречал столь притягательную наружность.

Она принесла ему сковороду с яичницей, каравай хлеба и бутылку вина, которое, очевидно, хозяин дома пил вместо воды. Сама за стол не села.

— А ты?

— Я уже ела. — И, предупреждая следующий вопрос, добавила. — Они на винограднике.

— Может быть, и для меня какая-нибудь работа найдется?

— Зачем? — она покачала головой. — Ты гость.

— А Хейг?

— Он? — вряд ли она усмехнулась, но ему показалось, что на мгновение скулы на ее лице обозначились резче — Он-то, пожалуй, нет. И ушла. Волосы ее были туго стянуты на затылке в узел, черное платье, хотя и не новое, но чистое и хорошо сшито. И шла она, высоко держа голову. Вообще чувствовалось в ней большое внутреннее достоинство, почти исключительное для женщины из крестьянской среды и того двусмысленного положения, которое она занимала. В чем оно заключалось, в тот вечер объяснил Дирксену Микеле. Может быть, он опасался, что гость неправильно истолкует поведение племянницы и Хейга, а может, ему просто хотелось поговорить. Сама Модеста, разумеется, ни до каких объяснений не снизошла бы.

— Вообще-то, она замужем. — Микеле поглядел в ту сторону, где по его разумению, находились Модеста и Хейг. — Или была. Нестоящий он был человек, ее муженек. Уплыл в Америку, и три года от него никаких вестей. Жалеть о нем, конечно, никто не жалел. Жив ли он, неизвестно. Однако, насчет того, чтоб он умер, тоже никаких слухов не было. Вот они и не могут повенчаться. А так, правда… — он замолк, предоставляя слушателю самому закончить фразу. Дирксен кивнул, дав понять, что он правильно оценивает ситуацию. На этом закончилось знакомство Дирксена с обстоятельствами и обитателями приюта мятежников, — весьма мирного приюта, кстати сказать, и началась жизнь в этом приюте. Теперь он мог отдохнуть и набраться сил перед возможными затруднениями. Погода была ясная, воздух чистый, еда обильная. Он отдыхал, но, чтобы не отступать от своей задачи, сделал эту горную идиллию предметом наблюдения.

Микеле понемногу свалил всю работу на широкие плечи новоявленного «племянника», и Хейг от рассвета до заката пропадал в огороде и на винограднике. Модеста тоже была постоянно занята по хозяйству, однако ее Дирксену предоставлялась возможность видеть чаще. Свои отошения с Хейгом она вовсе не старалась скрыть, благодаря чему они действительно приобретали вид брака. Да и вообще роль покорной служанки, которая не сядет за стол, покуда не поедят мужчины, она исполняла больше в силу сложившегося ритуала, чем собственного характера. Такая женщина при желании может стать кем угодно, подругой мятежника в том числе. Пожалуй, удивительнее было, что в эту компанию затесался ее дядюшка, ничем не напоминавший авантюриста. Представлялось сомнительным, что он имеет большие выгоды от сотрудничества с Джироламо. Хотя не стоит исключать и такой вероятности — Весельчак порой располагает значительными суммами. Так или иначе, Микеле переступил грань, отделяющую честного человека от нарушителя законов, а обратного пути, как известно, нет. Дирксен констатировал это совершенно спокойно, без злобы или радости. Зачем? Он вовсе не ненавидел этих людей, хотя они были его врагами, хотя лень, склонность к выпивке, незаконные связи были противопоставлены его моральному кодексу. Люди, корабли, овцы, станки, — не все ли равно? Это работа. Любить или ненавидеть их — бессмысленно. Нужно их знать. Он погрузился в изучение естественного способа существования этих людей. И время шло незаметно и казалось очень длинным, точнее, растяжимым, так как на самом деле минуло меньше недели. И он не мог точно сказать, утром какого дня, выйдя из своей комнаты, встретил Модесту, пробегавшую по коридору. Она выглядела очень возбужденной, и вместо обычного приветствия бросила, не останавливаясь:

— Джироламо приехал.

Дирксен на мгновение ощутил непривычную неуверенность. Приехал ночью… Все-таки сбылись эти слова! А… что же делать? Как он ни старался не поддаваться воздействию безделья, все же расслабился, распустился… Ничего, это сейчас пройдет. Он решительно распахнул дверь. Было ясное утро. Во дворе двое мужчин склонились над колодцем, третий стоял поодаль, похлопывая по сапогу веткой акации.

Дирксен не двигался с порога. Так это он? Так он на самом деле существует? Двое отошли в сторону, а третий, тот, что с веткой, двинулся вперед. На плитах двора это напоминало движение шахматных фигур, неотвратимое в своей заданности. Дирксен испытал ощущение, какое бывает во сне. Сон: слепящий солнечный свет, пустой двор и безмолвно приближающийся человек. Меньше всего это ощущуение могла вызвать наружность новоприбывшего. Энгус Армин довольно точно описал ее. Перед Дирксеном был человек молодой , невысокий, загорелый, в темно-синей рубашке и кожаной безрукавке, с непокрытой головой, которую с одинаковым правом можно было назвать и кудрявой и кудлатой.

Откуда-то выскочил сияющий Альдо Хейг.

— Ну вот, вы и встретились, — заявил он. — Джироламо, это он.

— Роберт Дирксен. — Представляясь, он склонил голову в вежливом полупоклоне.

Джироламо явно отметил оттенок церемонности в этом жесте, и совершенно в тон, хотя этого совсем не требовалось, представился:

— Джироламо Ридольфи. — И добавил: — Рад встрече.

У него был тихий голос профессионального оратора на досуге, берегущего свои связки. Теперь Дирксен мог уже с полным правом взглянуть ему в лицо. Оно было некрасивым и неправильным, более того — могло бы показаться совершенно незначительным, если бы не спокойно-веселое выражение глаз. Это, да еще прекрасная улыбка, вероятно, и вызвали к жизни пресловутое прозвище, а вовсе не природная склонность к шутовству.

Ну и что же? Ведь Дирксен знал, как выглядит Джироламо, знал, знал, что же его вначале смутило? Он почувствовал раздражение, и это могло ему помешать, но тут к счастью подошли поздороваться спутники Джироламо. Один из них был уже знаком Дирксену: Сандро, и это представляло для него потенциальную поддержку. Фамилия второго была Логан. Он был значительно старше, и примечательной в нем была сильная сутулость — голова ушла в плечи, руки казались слишком длинными, и по этой причине он смахивал на злодея из мелодрамы.

Пока здоровались и жали друг другу руки, из дома выкатился Микеле. Именно выкатился, хотя вообще-то он ходил вразвалочку.

— Хватит, хватит, за столом будете разговаривать, спешить некуда, — говорил он, несмотря на то, что кроме него никто особенно не спешил.

— Да, правда, — сказал Хейг.

Направились к столу. Дирксен продолжал наблюдать за Джироламо. Его внимание не могло казаться чем-то особенным, потому что на Джироламо смотрели все. Дирксен понимал теперь, почему его все время сравнивали с разными животными — в его облике действительно было нечто звериное — в смысле той полнейшей естественной свободы, которая свойственна неразумным созданиям божьим. Он явно не знал, что такое скованность или неловкость, как не знают этого животные. И еще — хотя шаг его тяжелили сапоги, двигался он совершенно бесшумно. Оказывалась ли здесь привычка, или врожденный дар, Дирксен не мог определить.

Разместились за столом. Дирксен оказался между Сандро и Логаном, напротив него Джироламо — между Микеле и Хейгом. И опять-таки — случайно ли они так сели? К раздражению его прибавилась настороженность. Между тем, казалось, наступил праздник. Модеста как-то умудрялась быть и в кухне и около стола и носиться по двору с тарелками. Говорили громко, смеялись, шутили, хотя никто не был пьян. На всех действовало присутствие Джироламо. А сам он был так же благожелательно спокоен.

— Вы в бухте Мараконтонии высадились? — спросил его Микеле.

— Да.

— Как там Браччо?

— Как всегда.

Следовало подумать — его предположение было правильным, Джироламо уходил в море на «Амфитрите», но он думал: Джироламо произнес всего три незначительных слова, почему же все так рады? Что это за наркотик такой? Задумавшись, он упустил момент, но мигом пришел в себя, когда понял, что Джироламо смотрит на него. Следовало перехватить инициативу.

— А… — начал он, но Джироламо опередил его

— Сандро мне рассказывал. И Вальдес. Это интересно.