Весенние зори(Охотничьи рассказы)

Заканчивая свою речь, начальник заставы сказал:

— Теперь предоставим слово старейшему колхознику — Герасиму Никитичу Шелапутину и попросим его подробно рассказать, как было дело. Я думаю, что всем присутствующим здесь полезно будет прослушать этот рассказ.

Дед Герасим встал из-за стола, подошел к самой рампе и, сияя от счастья и гордости, рассказал следующее.

— Я — старинный охотник. Таких охотников, как я, может, теперь и не осталось. Если посчитать, сколько я за всю свою жизнь зверя и птицы поубивал, то, может, другого такого охотника не найти. А почему это? Потому, что к каждому делу надо относиться с любовью, со вниманием, и тогда в каждом деле удача будет… А охоту я люблю и жить без охоты не могу. Я каждого зверя знаю, каждую птицу знаю, и лес и болото я знаю, как свою родную хату… Вот некоторые думают: охота — это пустяки, забава… Нет, милый, не забава!.. Вот пойдем со мной в лес или на болото. В лесу и на болоте я больше тебя услышу и увижу, хотя и старик. Каждый треск, каждый шорох я слышу и по шороху скажу тебе, что это такое. Заведи ты меня в незнакомое место, оставь одного — выйду, не заплутаюсь. Ночью по звездам, днем по солнышку выберусь. А если небо тучами заволокло, я по разным приметам выберусь: по муравьиным кучам, по стволам, по ветвям узнаю, где восход солнца, где заход, где юг, где север. А почему? Потому, что с детства охотой занимаюсь, и многому она меня научила. Без этой науки я не задержал бы злодея, который страшным шпионом оказался. Вот как, товарищи, дело было… Пришел я к Василь Семенычу, нашему председателю, прошу у него отпуск на три дня. Василь Семеныч отпустил меня. Он меня всегда отпускает, и всегда я ему говорю: «Спасибо, Василь Семеныч, не забываешь старика!» Вот и сейчас при всем народе говорю: Спасибо тебе, Василь Семеныч! Не отпустил бы ты меня, и не был бы пойман враг Советского государства… Ну, собрал я в сумку провиант, патронов штук тридцать наготовил — и пошел. Первый день по болоту походил, убил двух уток… А вечером в лес ударился. В лесу ночевать тепло, как в шубе: и ветер тебя не пробьет, и топлива на костер сколько угодно… Распотрошил я одну утку, разрезал ее на маленькие кусочки и варю охотничью похлебку. Кто такую похлебку пробовал — знает: нет ничего на свете слаще, особливо если две-три картофелины да луковку в нее запустить… Повечерял я и лег под деревом, зипуном накрылся… Эх, милый, лучше такой ночи нет ничего на свете! В небе звезды горят, угольки в костре потрескивают, лес разговаривает… И понятно мне, о чем он говорит. Каждый шорох понятен. Лежишь и думаешь, а о чем думаешь — не знаешь. Знаешь только: хорошо тебе, и ничего больше не надо… Проснулся я до света. Туман в лесу, как дым. На землю роса пала. Хотел было костерик развести, да раздумал: займешься костром и не заметишь, как солнышко встанет. А я люблю встречать солнышко. На рассвете в лесу самая красота. Небо светлеет, звезды гаснут, ветерок вверху прошумит и затихнет… Пичуга встрепенется, рябчик свистнет, тетерка заквохчет… А заря начнет полыхать — не наглядишься!.. И решил я походить до солнцевосхода. Закинул сумку за спину, ружье в руках держу — и пошел. Иду сторожко, по сторонам поглядываю, все примечаю. Вдруг справа тихонько треснуло, будто кто на сучок ногой наступил и сучок обломился. Замер я, оглядываюсь. Опять треснуло. Вижу: в тумане человек движется… «Эге, думаю, чего здесь человеку делать в такую пору? Черти еще на кулачки не бьются, а он по лесу шляется…» Знаю: земля наша пограничная, — не зашел ли этот человек с той стороны? Я — за ним тихохонько… А когда надо — я наполовину по воздуху иду. Ну чего смеетесь? Верно говорю: иду так, что в двух шагах не услышишь, как кошка или, скажем, тигра… С полчаса я за ним шел. Человек то в одну сторону идет, то в другую. «Ну, думаю, туман его запутал, сбился, милый, с дороги, потерял свое направление…» А когда солнышко взошло — туман начал таять. В лесу посветлело. Эх, и хорошо в лесу при солнцевосходе!.. Да тот человек мне всю красоту испортил: смотрел я за ним неотрывно и ничего не видал больше. «Пропадай, думаю, утро! Уж лучше я узнаю, кто такой по лесу шатается. Утро у меня еще будет. Я у Василь Семеныча попрошусь, и Василь Семеныч меня завсегда отпустит». Ну ладно… Остановился человек, по сторонам смотрит. Я за елкой притаился, глаз с него не спускаю. Вижу явственно: за спиной у человека ружье, на боку — сетка для дичи, на пузе — патронташ. Охотник, ясное дело!

— Маскировка! — громко сказал начальник погранзаставы.

— То-то, что маскировка, да разгадал я ее ловко!.. А спервоначалу поверил: охотник. Кашлянул я под елкой. Человек, как на пружине, повернулся. Подхожу к нему, смотрю зорко. Он, милый, руку в карман запустил и не вынимает. «Так, думаю, в кармане у него какая-нибудь штука: реворвер или бомба».

«Здорово», — говорю.

«Здравствуй», — отвечает.

«Охотишься?»

«Охочусь».

«Вот и я тоже».

В сетке у него чирок. Я на его сетку смотрю, он — на мою утку. Ну, конешное дело, охотник! Охотники всегда так: встретятся друг с другом и взглядом обшаривают — кто больше дичи убил. А еще у охотников привычка: чужие ружья рассматривать — чье лучше… Об ружье я дальше расскажу… Ну, стоим мы один супротив другого, разговариваем.

«Как звать тебя? Откуда ты?» — спрашивает человек.

Отвечаю:

«Я из деревни, отсюда недалеко. Звать меня Герасим. А тебя?»

«А меня Петр Петрович».

«Ну, будем знакомы. Издалека сюда зашел?»

«Из города. Отпуск у меня по работе. Приехал к знакомому колхознику поохотиться. Вышел на охоту с вечера, заблудился. В лесу ночевал. Ты мне, Герасим, покажи дорогу».

«Дорогу я покажу с великим удовольствием. Только, если у тебя отпуск, то и торопиться некуда, можно нынче и поохотиться вместе. А к вечеру я провожу тебя. В какую тебе деревню надо?»

«В Тишино».

«Правильно, — думаю, — есть такая деревня, от границы километров восемь».

А все-таки меня сомнение берет. Вот сам не знаю почему, а не верю я этому Петру Петровичу.

«Ну, — говорю, — давай для первого знакомства чайку попьем, посидим, потолкуем. А в Тишино я тебя провожу лесом, самым коротким путем».

Развел я костерик, приладил чайник. Сидим у костра. Наши ружьишки рядом лежат. Спрашиваю Петра Петровича:

«Дозволь твое ружье посмотреть?»

«Пожалуйста», — говорит.

Эх, и хорошо ружье у Петра Петровича! Фирмы «Зауэр», а марки «три кольца». У меня аж руки затряслись, когда я его ружье взял. «Вот, думаю, мне бы такое! Я бы с таким ружьем ни на минуту не расставался, спать ложился бы с тем ружьем. Мое ружье против этого — палка неотесанная». И то сказать: больше тридцати лет я со своим охочусь — расшатано, разболтано, осечки дает… Заглянул я в стволы. Один ствол, как зеркало, а другой гарью пороховой покрыт.

«Хорошо ты, Петр Петрович, стреляешь», — говорю.

«А ты почему знаешь?»

«Да как же: с одного выстрела чирка снял. Если дуплетом бил бы, оба ствола грязные были бы».

Посмотрел он на меня, ничего не сказал.

«А можно, — говорю, — на чирка взглянуть?»

«Можно».

Вынул я из сетки чирка. И вот тут-то первое подозрение у меня и появилось. Петр Петрович говорил, что на охоту он пошел вчера, стало быть, и чирка он вчера убил. У такого чирка и глаз должен быть еще свежий, а этот чирок убит никак не меньше трех дней. Однако ничего я на этот счет не сказал. Чайник вскипел, чай я засыпал. Первую кружку своему знакомому налил. Нарезал хлеба, свинины. А у Петра Петровича ничего нет. Это мне тоже сумнительно: плохой охотник — в лес идет, а провианту с собой не захватывает. Мало ли что в лесу может случиться… Угощаю я его. Ест Петр Петрович, чай пьет, улыбается. Поел, попил, закуривает и меня в свой черед угощает. Беру я папироску — опять сомнение. Никогда таких папирос не видал: без мундштука, с золотым клеймом, и пепел от той папиросы белый. Курим, разговариваем. Он меня про колхоз расспрашивает. Я отвечаю, что с колхозом мы настоящую жизнь увидали. Так теперь живем, как никогда еще не жили… Только, замечаю, не сидится ему на месте, вроде как торопится куда. Поерзал, поерзал и говорит:

«Вот что, дед… проводи ты меня сейчас до Тишина. Ну ее, эту охоту, к черту, измотался я за ночь. Теперь бы водки выпить да отдохнуть. Я тебе за труды заплачу».

«А много ли заплатишь?» — спрашиваю.

«Пятьдесят рублей дам».

Этими деньгами он меня сразу на путь наставил. «Эге, думаю, вон ты какой охотник! Знаем мы таких охотников!» Собрал я свои вещички, уложил в сумку.

«Пойдем, — говорю, — провожу. Только деньги на кон».

Вынул он бумажник, из бумажника пачку денег вытащил. Отсчитал пятьдесят рублей и отдал. Бумажник желтый, кожаный, и на нем какие-то буковки приделаны на манер брошки.

Пошли. Я его прямым путем на заставу веду. Идем полчаса, идем час. Вдруг Петр Петрович останавливается и спрашивает:

«Ты куда меня ведешь?»

«В Тишино».

«Тишино на восток должно быть, а мы идем на запад. Смотри, где солнце».

«Ничего, не сумлевайся… Нам не по солнцу, а по земле идти».

Петр Петрович брови сдвинул и руку — в карман.

Тут я ружьишко живым манером на прицел, отпрыгнул на шаг и кричу:

«Ни с места! Руки вверх!»

Глянул на меня мой новый знакомый и тихонько руку из кармана вытащил.

«Руки вверх! — кричу. — А то сейчас выстрелю… Я, милый, промаху не дам. Я, когда надо, промаха не даю, потому — такого охотника, как я, может, еще не сыскать… Ну!»

Поднял он руки.

«Иди вперед, не оглядывайся! А бежать вздумаешь — заряд догонит. Помни: промаха не дам!.. Ну, шагом марш!»

Вот и все. Привел Петра Петровича на заставу, начальнику сдал и пятьдесят рублей сдал. Из вражеских рук я никогда денег не принимал и не приму!.. И оказался этот Петр Петрович все равно как я — Черт Иваныч… Об этом вам начальник объяснял…

Деду Герасиму долго аплодировали. Он пожимал со всех сторон протягиваемые руки, светло улыбался и был счастлив…

А через два дня пограничники преподнесли деду в подарок ружье. И с этого дня дед начал всем и каждому говорить, что такого ружья нет ни у кого на свете, что это ружье на полтораста шагов любую дичь насмерть бьет. И новые необыкновенные рассказы деда Герасима не умолкали вечерами в клубе, и почти в каждом из этих рассказов немаловажную роль играло полученное в подарок лучшее в мире ружье.

РАССКАЗЫ ЛЕСНИЧЕГО

очти каждую весну я езжу к Ивану Петровичу Кораблеву, и не только охота влечет меня в уютный домик старого лесничего — люблю я слушать его рассказы. А рассказывать он умеет, слушаешь его и думаешь: какую интересную книжку про зверей, птиц, про свою лесную жизнь мог бы написать Иван Петрович! Я не раз говорил ему об этом, но он только махал рукой и усмехался: «Нашел писателя!» Все же я как-то упросил его написать что-либо из своих воспоминаний и через месяц получил от него ученическую тетрадку. Стыдно мне стало и за себя, и за Ивана Петровича, когда я прочитал написанное им. Рассказывает он, словно цветными шелками узор вышивает, а вот попробовал написать — и вместо шелка линючими бумажными нитками напетлял вкось и вкривь. Рассказывая, он никогда не употребляет: «исходя из того», «ввиду того», «вроде как бы», описывая весенний лес на восходе солнца, никогда не говорил «очаровательное зрелище», — а вот в тетрадке на каждой странице встречались такие выражения. Должно быть, думал Иван Петрович: «Если пишешь — украшай мысли свои, поясняй их, чтобы читатель лучше понял». «Ввиду того» он и решил «вроде как бы» украсить свое произведение «очаровательными зрелищами» и «чудными видами». Когда я сказал ему, что рассказывает он лучше, чем пишет, Кораблев засмеялся и, будто торжествуя, заявил: «Ага!.. А я что говорил? Чья правда вышла? Нет уж, мое дело рассказывать, а твое — писать… Читал я твои охотничьи рассказы — не одна правда в них, а кое-что и приврано, хотя так приврано, что выдумка на правду похожа. Вот в этом-то, должно быть, и заключается искусство писателя: чтобы выдумка на правду походила. А я без выдумки: говорю о том, что видел, что пережил». И, хитро поблескивая глазами, добавил: «Давай лучше так сделаем: мои рассказы ты записывать будешь, а который из них интересным покажется — печатать. Знаю: то, что я расскажу, ты по-своему переделаешь. Ну что ж, если без этого нельзя, — переделывай, не обижусь».