Весна чаще, чем раз в году

Как странно! Пока мы растем, все вокруг нас меняется; предметы становятся мельче и проще; но что-то одно непременно остается таким же, как раньше, хранится в самой глубине памяти. Я знаю, что всегда буду помнить замшелого конька с теткиной крыши — безглазого, с четырехугольной энергичной мордой — именно таким, как он мне показался в первый раз: будто он живой и скачет поперек ветру.

Впрочем, тетка не была уж так черства, как казалось мне в детстве. Ведь это в ее домике мы прожили первые дни с Лёнькой, пока он не продал магнитофон и мы не уехали в Карпаты.

Говорят, что насекомые — бабочки или комары — за много километров чуют нужный запах или же ловят усиками движение магнитных токов. В общем, безошибочно устремляются, куда им надо. И попадают вовремя.

Тетка совершенно искренне считала, что после смерти мамы она автоматически стала главным лицом в моей жизни, и все ее внутренние антенны были нацелены на меня.

Когда я приезжала к ней по воскресеньям, она, после того как все ее наказы были выполнены — и воды я ей впрок в кадку натаскаю, и снег от крыльца разгребу, — садилась за круглый стол под вязаной скатертью, раскидывала атласные карты и по их черным и красным червячкам пыталась угадать мою судьбу. Не знаю, чего бы она хотела для меня. Наверно, все-таки не повторения своей собственной или маминой. Тетка закидывала карты в будущее, как рыбак сеть — вслепую. Авось запутается какое ни на есть счастьице!

Хотя что такое счастье, до сих пор не знает никто. Пушкин писал, что оно покой и воля. В одной же старой книге, которая хранилась теткой еще от бабушки, написано: покой — край всех желаний. Край — значит, конец. Но может ли быть счастье без желаний?

— Желать надо того, что возможно, — наставляла тетка, тасуя колоду. — Во-первых, хлебную профессию. Во-вторых, мужа трезвого и не обидчика. В-третьих, детей послушных. У женщины счастье хоть простое, а в нем вся жизнь вмещается.

— Желать надо только невозможного! — наперекор ей говорил папа. — Без желаний человек мертв. Большие желания греют изнутри, как атомное ядро планету. Закидывай лоб к небу, верь в высокое. Так только что-нибудь и разглядишь в жизни или в другом человеке.

Но на одном они сходились.

— Дай бог тебе счастья, — вздыхала тетка, чмокая меня на прощание в щеку.

Отец целовал меня два раза в год: на Новый год и в день рождения. Тогда же он сердито приказывал:

— Будь счастливой. Будь!

А во мне счастье бродило само собой. Мне даже стыдно, что его так много. И самое главное, что оно никогда не кончится, это я уж знаю, только помалкиваю, чтоб не обижать других. Просто счастье разлито по самой земле. И вот когда я про это узнала.

Мы были с Лёней за городом. Узкая обледенелая тропка ко дну оврага шла по корням елей. А внизу, между замшелыми стволами, неожиданно открылась чаша омутка — вода в снегу. Желтое солнце косо, бледно легло отсветом на один ее край. Другой оставался мутно-зеленым.

— Быть бы тебе деревом. Заколдовал бы тебя здесь, — сказал Лёнька ревниво.

Шел ветерок по верхам, нестуденый, весенний. Птица-ползунок карабкалась по стволу. Неизвестно, чего было больше вокруг: черного — оттаявшей земли или белого — сохранившегося снега. А надо всем, закрывая небо, заслоняя землю, бесовские, вымороченные еловые волосы.

Лишь на лесной тропе в пупырчатом снегу лежала оброненная розовая ленточка: солнце с трудом продиралось сквозь чащу и вот выбилось одним лучом.

— Ой, посмотри: на хвое-то капельки! Одна сбивает другую. Как огни на рекламе.

— Это же чудо! Не было у тебя такого апреля в жизни: папоротник, вытаявшая листва, капель по веткам развешана. Под снегом вода. Ну ты хотя бы чувствуешь, что это чудо?! — Он говорил и все оглядывался. — Смотри, смотри, на ручье наледи! Тонкие, будто козырьки над водой.

Мы сошли в темный овраг. Свет солнца отражают лишь сосны да березы, все другие деревья впитывают его мокрыми стволами. Вода здесь ушла под снег, расплылась зеленоватыми пятнами: ручеек обманулся, не туда побежал.

— У тебя под глазами синий свет, — сказал Лёня.

И тут счастье, как подснежная вода, начало заливать и нас, и всю землю вокруг. Оно булькало, струилось, играло легкими еловыми шишками и сухими веточками от зимних буреломов; несло их на себе, вертело в разные стороны, сшибало, одевало в воздушные пузыри, а потом выкидывало на подтаявший снег — все это было так, как будто совершалось во мне самой. Я была одновременно и человеком, и снегом, и апрелем. Только человеком все-таки лучше!

3

Думаю, что начало любви — когда хочешь что-то отдать другому человеку, чем-то с ним поделиться. Начинаешь воспринимать мир как бы пополам, хотя тот, другой, в это время от тебя очень далеко. Но ты-то сама ешь, пьешь, ходишь по улицам, даже дышишь как бы для него тоже…

Странно смещается интерес к прошлой жизни. О человеке, внутренне мне безразличном, я хочу знать возможно полнее, чтобы взвешивать его поступки и правильно судить о них. У того же, кто пробуждает нежность, интересен только его сегодняшний день, а прошлое лишь постольку, поскольку оно подкрепляет замкнутый круг: он и я. Позади ничего не было, наша жизнь началась с той минуты, как мы встретились.

Но зато теперь я становлюсь зорка и жадна к любой мелочи: отчего вздохнул? Куда оборотился? Почему мимолетно дотронулся вон до той вещи, а потом замолчал?

Мир становится плотным и разнообразно таинственным, словно лес!

— Моя мать, — сказал Лёня, — говорит, что любовь появляется лишь со временем. Люди живут рядом и как-то вживаются друг в друга. А герой Ремарка вообще встречает на улице женщину: ей негде ночевать, она замерзла. От жалости, от одиночества он берет ее в свою постель — и вот понемногу рождается любовь. Из неприкаянности, из сострадания друг к другу. Может быть, в атомный век все и должно начинаться с прозы? — Лёня смотрел в сторону, голос его звучал вопрошающе. Так как я молчала, он добавил: — А чтоб с первого взгляда — это ведь бывает редко, никто даже не поверит.

— Любовь, наверно, и есть редко, — пробормотала я, чувствуя, как в носу от обиды защекотали слезы.

Тогда он схватил меня в охапку, затормошил, засмеялся.

— Будем несовременными, птица! Начнем все с самого начала. Представь, что перед нами необитаемый остров. Ты не побоишься?

— О нет, — от всего сердца ответила я. — Пойдем скорее

на него, на твой необитаемый остров!

Мы проговорили тогда до двух часов ночи. И не знаю: было ли нам все понятно друг в друге или, наоборот, ничего не понятно? Легко или стесненно мы разговаривали?

— Я ничего не знаю о будущем, — сказала я. — Словно глаза завязаны, а ноги все равно идут.

— Хочешь, я понесу тебя? — совсем тихо сказал Лёня, наклонившись ко мне.

Пошел снег, такой густой, прямой и плотный, словно это был дождь. И как от паденья дождя, стояло вокруг шуршанье. Последний снег в этом году!

А когда я увидела Лёню первый раз, зима стояла еще вполовине.

Я возвращалась от тетки в электричке. Солнце, пронзительно ясное с утра, по мере приближения к городу все больше уходило в туман, слоилось, меркло. Вагон был битком набит шумными усталыми лыжниками. Мне казалось, что я очень выделяюсь среди них: на мне не было спортивного свитера, а на коленях стояла деревенская кошелка с гостинцами. Я старалась не вслушиваться в то, что они говорят между собой. Вспомнила, как полчаса назад вышла за теткину калитку, прикрыв ее потихоньку, чтоб не сбросить с частокола сахарные столбики снега, и на дороге встретила соседскую девчонку Люську. Иду ей навстречу, говорю: «Здравствуй». Она не отвечает, проходит мимо, отворотившись. «Да ты что, — спрашиваю, — оглохла или язык сжевала?» Это ей показалось смешным, она прыснула и выплюнула что-то. «Ах ты… — выругалась. — Я же от самого колодца держу во рту молчанную воду! Если б не ты, у меня любое желание исполнилось бы».